Борис Акунин - Странный человек
- Сама по себе нет. Пустейшее, вздорное создание. Но она кузина жены генерала Жу-ковского. Поэтому мы ее в свое время и задержали. На всякий случай. Вот случай и под-вернулся. Излагаю исходные условия задачи…
Видение зерцальное, всегдашнее В доме одном было. У хороших людей. Они, милые, знают - зеркало в прихожей тряп-кой бархатной завесили. А она, тряпка-то, возьми и соскользни, аккурат когда мимо про-ходил. Ну и увидел маету зерцальную, всегдашнюю. Отшатнуться бы, да поздно. Глаз не оторвешь.
Сначала себя было видно, коротко. Потом будто дымом белым заволокло, заклубило. И, конечно, лед белый. Море, озеро или, может, река.
Треск, хруст, трещины во все стороны. В одном месте лопнуло и расползлось. Пролубь там черная, страшная. Зияет. Раскрылась пролубь, начала тянуть, присасывать. Сквозь дым, сквозь мороку, вниз, вниз, вниз. Грудь, брюхо стиснуло, не вздохнешь.
Раздвинулись края, будто пасть великана белоусого, белобородого. И ухнула душа жи-вая, теплая, мягкая в черное, мертвое, холодное.
Закричал, конечно.
Её светлость Лидия Сергеевна Верейская второй год томилась в тевтонском плену. Тысячу, миллион раз прокляла она день, когда вместо обычной Ниццы вздумала опробовать новомодный немецкий Бинц. Знакомые, отдыхавшие здесь летом тринадцатого года, расхваливали до небес опрятность здешних купален, чудесный воздух, мягкий климат, феерическую све-жесть молочных продуктов и прелестное радушие местного населения, в отличие от французов, не избалованного нуворишами.
Ох и хлебнула же княгиня этого «прелестного радушия» за пятнадцать месяцев!
Страдания ее были невыносимы. Сразу же после объявления войны Лидию Сергеевну переселили из коттэджа, который она снимала на эспланаде Вильгельмштрассе, в какой-то жалкий пансион, причем уплаченных денег, naturlich, не вернули. Пришлось ютиться с горничной Зиной в трех комнатках, без ванной, без гардеробной, так что из-за сундуков и коробок с платьями и шляпами было буквально не повернуться. Парикмахера забрали в армию, маникюрша отказалась приходить к русской из патриотических соображений, по-этому Зинаиде пришлось осваивать занятия, к которым у нее не наблюдалось ни склон-ности, ни таланта. Всякий раз, когда немецкие войска испытывали трудности на фронте или кто-то в городке получал похоронное извещение из действующей армии, Верейская боялась выйти на улицу. Запросто можно было услышать что-нибудь оскорбительное. Тя-желее всего пришлось в мае, когда все германские газеты писали о немецких погромах в России. Якобы москвичи целых три дня охотились на людей с нерусскими именами, гро-мили магазины и частные дома, многих покалечили и даже убили. Княгиня не знала, ве-рить этому или нет. У нее иногда возникало ощущение, что когда она наконец вырвется на родину, то не узнает своей милой России.
Отчизна, кажется, сильно переменилась. Как привыкнуть к тому, что Санкт-Петербург теперь называется Петроградом? Что на Рождество больше нет елок, которые объявлены германской блажью? Что многие знакомые, совершенно русские, православные люди, ко-торым от далеких предков досталась приставка «фон», теперь вынуждены менять фами-лии? С Родины писали (письма шли через Красный Крест, два-три месяца), что фон Тра-убы стали Руслановыми, а фон Берлинги, по матери, Фетюшкиными. С ума посходили! Покойный супруг Лидии Сергеевны, между прочим, тоже был наполовину эстляндец, его матушка пёе[3] Бенкендорф, так что с того? Всё российское дворянство, если начнешь разбираться, перероднилось с немецкой, польской, кавказской аристократией. Сколько русской крови в его императорском величестве Николае Александровиче? Кажется, одна шестьдесят-четвертая, все остальное - от Гольштейн-Готторпов, Гессен-Дармштадтов да прочих Глюксбургов.
«« ||
»» [15 из
125]