Борис Акунин - Странный человек
При подобной мегаломании Странник не чурался мелкого трюкачества. С «золотопро-мышленником Базаровым», которого считал за своего, комедии не ломал. А вот если по-являлся кто-нибудь новый, важный, особенно надутые барыньки, начинался целый спек-такль.
Дорогих «гостюшек» усаживали потрапезничать чем Бог послал. В середину стола ста-вили большую супницу с щами или ухой, Странник клал перед собой буханку ситного и развлекался: отламывал кусок, макал в жижу и собственноручно запихивал каждому в рот, нарочно капая жиром на шелк да чесучу. Это у него называлось «преломить хлебы». Гости покорно всё сносили - они пришли, заранее готовые к чудачествам. Любил Григо-рий подпустить чопорной даме соленое словцо, поинтересоваться, давно ль блудному греху предавалась или еще что-будь этакое. Самых замороженных звал с собой в баньку, душу с телом отмыть. Если фраппированная дама после такого приглашения в ужасе убе-гала, долго хохотал, тряся бородой. Занятно было наблюдать, с каким почтением относит-ся Странник к телефонному аппарату. Сам он никогда никому не звонил и трубки не снимал - за это отвечала экономка. Но если она просила Григория поговорить, он испол-нял целый ритуал. Разглаживал надвое волосы, оправлял бороду, обязательно плевал на правую ладонь. Разъяснилась подставка перед аппаратом - на нее Странник ставил ногу. Свободной рукой упирался в бок. И лишь приняв эту гордую позу, кричал в трубку: «Ктой-то?» - хоть, конечно, уже знал от Марьи Прокофьевны, с кем предстоит разговор.
Беседы просветленного золотопромышленника с Учителем всегда проходили под чаек. Спиртного при Зеппе «странный человек» не пил. Таким образом, слухи о его беспробуд-ном пьянстве, похоже, следовало отнести к разряду «клевет», на которые Григорий посто-янно жаловался. Но и трезвенником он не был. Внедренный в квартиру Тимо, которого здешние тетки полюбили за молчаливость и исполнительность, докладывал, что по вече-рам объект всегда уезжает и возвращается очень поздно, нередко «зовсем besoffen[13]». Наутро, однако, никаких признаков похмелья Зепп в хозяине не обнаруживал. Странник сидел благостный, рассудительный, мог за раз выдуть чаю стаканов десять. Пришлось мо-билизовать свои почки и майору. Никогда еще он не поглощал сей пото- и мочегонный напиток в таких страшных количествах. Но чего не сделаешь ради дела и фатерлянда.
Любопытно, что, в отличие от всех русских, Григорий пил чай без сахара. Он вообще не употреблял сладкого, мясного, молочного, говоря, что это грех.
Представления о греховности у сибирского вероучителя были своеобразные, сильно от-личающиеся от канонических.
Как понял майор (не очень-то интересовавшийся этими материями), в основе Гри-горьевой доктрины лежало понятие всеочищающей и всеизвиняющей любви. Мне люди все родные, часто повторял он. Коли некое деяние сотворено от любви, оно уже благо. А если по злобе или голому расчету, это бесовщина и грех. Ум глуп и должон сердца слу-шать, яко дитя матерь свою, говорил Странник.
Несмотря на то что он любил подразнить дамочек расспросами о «блудном грехе», сам Григорий плотскую любовь большим грехом не считал - если она любовь, а не «на-сильничанье». «После утехи с бабой довольно малой молитвы. Простит, не осердится Господь. Он легкий грех и прощает легко, особливо ежели грех через любовь. Мне ра-дость, бабе сладко - ин и ладно, какой Богу от того убыток?» Из этого следовало, что све-дения из зложелательской папки о развратности «старца» можно было счесть хоть и пре-увеличенными, но достоверными.
Однако все эти глупости для Зеппа важности не представляли. При малейшей возмож-ности он стался повернуть разговор на царское семейство. Не для того чтобы выяснить интимные подробности августейшего быта. Нужно было уяснить, до какой именно степе-ни прислушиваются там к Страннику. Императора с императрицей Григорий звал «па-пой» и «мамой». Так было заведено в самом ближнем, околосемейном кругу их величеств в память о каком-то юродивом Мите, который одно время кормился при сердобольной Александре Федоровне. Митя был гугнявый, почти безъязычный, выговаривал только эти два слова, показывая на царя и царицу.
Иногда Странник еще звал государыню «Саня» и уверял, что так же в хорошие минуты обращается к ней царь. Не сразу Зепп догадался, что это, должно быть, английское Sunny - как называла свою любимую внучку королева Виктория. Ну, Саня так Саня.
«Саня хорошая, добрая, - нахваливал Александру Федоровну "странный человек". - Ума вовсе нету, сердце одно. Меня слушает. Верит. Я для ней и Бог, и Расея. Она знаешь как говорит? Часто повторяет: умом, говорит, Расею не поймешь и аршином не поме-ришь. Верить, говорит, в нее надо, не то к лешему пропадешь. А папа другой коленкор. Ему ум мешает. Трудно, брат, царем быть. Беднай он, никому не верит. Круг него бреху-ны, алкальщики. Тянут за штаны: "Сюды иди, нет туды! Мне дай, нет мне! Я знаю, как на-доть! Нет, я!" Кто хошь сробеет. Одно спасение - Бог. Но Бог с вышними говорить не лю-бит, Он больше через нижних, навродь меня. А я уж передам, обскажу, как сумею. Только меня он, папа-то, будто через стекло слушает. Когда верит, когда нет. О прошлый год, как царевича австрийского убили, я - к папе. Виденье у меня было, сонное. Быдто они с ма-мой в Зимнем дворце на кухне кашут варят, царскую, сладкую, с малиновым вареньем. Пышна каша, из котла поперла, да на площадь, да по Невскому валит, к вокзалу. Вся крас-ная от малины-ягоды. Прет - не остановишь, ажио столбы сворачивает. А папа знай пова-решкой вертит, крупы подсыпает, и мама тут же. Рассказал я ему сон, а папа мне: к чему, мол, видение? Отвечаю: "Кашу красную заваришь - сто лет Расее не расхлебать. Крови бойся. Сам потопнешь и всех людей своих, с внуками-правнуками". Понял он, про что я. Об ту пору круг него енаралы ходют, усищи распушили, воевать хочут. Ну, папа на меня и осерчал. С чужого голоса-де поёшь, видеть тя не жалаю. Еле мама потом за меня упро-сила».
«« ||
»» [65 из
125]