Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Никакого риска, сонная пустыня, все патеры дрыхнут во главе с господом богом… Он, знаешь, добыл такую штучку, такой приборчик… забыл, как он называется: оптиволокновый, что ли… такой, в общем, экран, величиной с конверт, на длинном шнуре. Шнур запускают в любое отверстие, в любую щель; и тогда на экране в зеленоватом свете видать – что происходит внутри помещения. А там, понимаешь, старинная дверь с настоящей, как ухо, замочной скважиной. Закидываешь в нее удочку и уди себе на здоровье.
Вот тогда… тогда я увидел сотни их… на веревках.
Как белье на веревках, висят холсты… будто подштанники сохнут на балконе какой- нибудь тетушки! Бассо открыл глаза, пошевелился, и вдруг сел, обхватив руками поднятые острые колени. – Заккарйя, ты бы уссался, если б знал, что за картины там хранятся. То, что удалось мне в этом мертвецком свете фрагментами рассмотреть или догадаться – все-же не зря меня, теста ди каццо[34], чему-то учили: Тинторетто, Веронезе, Беллини, Тьеполо, Перуджино, Филиппо Липпи, Боттичелли, Бассано… И ни одна из работ, ни одна, ты понял?! – никогда не была атрибутирована… Ни-ког-да! А зачем? Каждая картина переходила из рук художника прямиком в закрома Ватикана.
Понимаешь?! Они все работали на Святой Престол, все! Заказчик был ве-е-сьма богат.3
Кофе мне, кофе, думал Захар, одуревая от глухого молочного света торшера, нагоняющего сонное оцепенение. (Люстру Бассо почему-то не давал включить, видимо, в его воспаленной башке образовались свои представления о том, как должен вести себя преследуемый.) За чашку кофе отдам все сокровища таинственной комнаты, что, конечно, явилась парню в полупьяных бессонных галлюцинациях.
– …Главное, пыль там, вековая пыль на всем лежала.
Не могла такая пыль собраться в комнате без окон ни за год, ни за десять лет! Мы нарочно на пол смотрели – толстенный ковер из пыли, ни одного следа… Бог знает, сколько – десятилетий? веков? – туда никто не заходил… Захару эта дикая ночь казалась бесконечной, глаза устали от мельтешения долговязой фигуры Бассо; голова сама собой опускалась на грудь. Он мечтал дотянуть до утреннего поезда и там уж отоспаться. – А еще, знаешь, что там хранится, еврейская твоя морда? Что хранится в той комнате, куда вход для всех закрыт, и будет храниться вечно, пока стоит Святой Престол?! Захар тряхнул головой и удивился, что проспал целых пятнадцать минут – если не врали узорные копья стрелок в пузатых часах на камине.
Напротив него, удерживая равновесие разведенными в стороны руками, будто он пытался пройти по канату, стоял Бассо, и победоносно скалился. – Там в уголку, – вкрадчиво проговорил он, – укутанный какой-то парчовой тряпкой, стоит ваш легендарный, исчезнувший из сожженного Храма семисвечник, главный трофей императора Тита! Я догадался, что это он – по очертаниям.
Не слишком-то высокий… вот, немного выше меня. И скажу тебе, со-о-овсем не такой формы, каким изображен на знаменитой арке Тита. – А какой же? – ровным голосом осведомился Захар, внутренне взлетев, как бывало в армии, по тревоге: вот ровно секунду назад ты дрых, развалив яйца на пробор, а вот уже ты остер, как взведенный курок. И выпрямился в кресле, равно готовый ударить Бассо или подхватить его на руки. Тот укоризненно поводил указательным пальцем перед его лицом: – Фарисей! – внятно произнес Бассо. – Тебе этого не узнать. Мы, римляне, разгромили ваш Храм в семи… десятом году от рождест… дества… Христова, и главный трофей должен храниться у нас вечно. Это справедливо? – Справедливо, чтоб ты сдох, – ласково проговорил Кордовин, наблюдая, как чуть ли не под ноги ему на подпорченный винными пятнами ковер валится перебравший Бассо. Тот свалился кулем, как заколотый Тибальд, вытянулся, словно покойник, и вроде на сей раз действительно уснул.
Но когда, подчиняясь внутреннему толчку, задремавший Захар опять поднял голову – удостовериться, что не опоздал и на утренний поезд, – он увидел, что Бассо глядит снизу медленным дурманным взглядом.
«« ||
»» [101 из
206]