Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Пусть так и будет. А теперь, малышка: принеси-ка пилочку для ногтей, самую тонкую… и оставь меня. Она молча поднялась наверх и, судя по звукам – будто контуженый танкист над его головой все время менял направление движения танка, – минут пять потерянно бродила по комнатам.
Наконец спустилась. – Возьми, – сказала. И опять молча встала перед картиной. …Было нечто пугающее в длинной протянутой руке, выброшенной вперед таким знакомым эльгрековским жестом: полураскрытая ладонь, четвертый и пятый пальцы согнуты, а большой, указательный и средний свободно вытянуты: то ли он кости бросил, то ли милостыню собирается просить, то ли на грешника сейчас укажет… Кто он, все-таки: святой? каноник? посланник инквизиции? А может, и сам – переодетый в сутану, преследуемый грешник? Грязноватая тьма пожелтевшего лака у него за спиною сожрала то ли громаду скалы, то ли развалины замка.
В левой руке он держал длинный жезл, навершие которого украшало что-то смутно белеющее: тряпица… цветок или птица, – это уж расчистка покажет.
Как и то – почему, собственно, святой, монах или кто там он есть – обращает взгляд не вверх, к Всевышнему, а прямо сюда, к нам – будто хочет призвать к некоему свидетельству или сам свидетельствовать о чем-то. Они стояли перед картиной и молчали оба.
Наконец Марго – интересно, что она вбила себе в башку, дура толстая (ни в коем случае не разуверять: смирнее будет), – тяжело проговорила: – Захар. Ты знаешь, как я к тебе отношусь.
Но вот об этом я знать ничего не желаю. Я не видела этого. Ты понял? Не видела! А он уже не слышал ее, жадно и осторожно осматривая холст, машинально расстегивая пуговицы на манжетах, закатывая рукава рубашки, пробуя большим пальцем острие пилочки… Возможно, так хирург перед операцией сосредоточенно моет руки по локоть и надевает перчатки, и держит их на весу, пока медсестра продевает их в рукава халата, и наконец подходит к столу, где уже лежит бесчувственное тело… Вот он, драгоценный пациент, по беззащитной груди которого необходимо сделать точнейший надрез – в нашем случае: умело углубить и чуть расширить утраты живописного слоя на ушах и пальцах – именно в тех местах, где впоследствии придется поработать.
Ничего… ничего… вот так, мой прекрасный… это не больно… скоро заживет.
Что поделать: картина пострадала в процессе бытования.
Как говорил в таких случаях Андрюша: «вещь не новая»… Он даже не заметил, как Марго повернулась и тяжело протопала вверх по лестнице. И с провозом в аэропорту получилось фантастически удачно. Он рискнул и пошел ва-банк: издали с готовностью протянул девушке на таможенном контроле завернутый и упакованный холст, с простодушной полуулыбкой спрашивая: – Вот эту мазню с меркадилъо: подарок приятелю, он любит старье, – куда? Описывать-подписывать? Я не в курсе: куда-кому тащить, подскажите? – А сколько это стоило? – спросила красотка. – Ой, хренову тучу, – ответил он. – Уна паста кохонуда![35] Шестьдесят евро! Лучше б любовнице трусики купил. И когда по мановению пухлой маленькой руки, отпускающей все грехи наши, уже прошел через контрольные ворота и торопливо подобрал из пластикового ящика на ленте куртку, ремень, часы и бумажник, – холст, небрежно прислоненный к аппарату, он попросту забыл.
Впрочем, через минуту вернулся, охая и громко чертыхаясь, вовсю проклиная «comemierda», говночиста-приятеля… Глава шестая 1 В детстве самое обидное уличное прозвище было: «говночист». Мама смешно рассказывала, вернее, показывала, как заезжала во двор телега, запряженная темной унылой клячей, как сосредоточенно черпал жижу приглашенный дядей Сёмой ассенизатор, как панически вскрикивала тетя Лида, когда колеса телеги наезжали на ее лютики-цветочки, и чем благоухала лиловая, роскошная винницкая ночь.
«« ||
»» [103 из
206]