Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
К ней ходили на дом клиентки, и тоже – дамы всё изысканные, которые, правда, могли вас и напугать, если внезапно столкнуться с ними перед дверью в ванную, куда с вытаращенными глазами, прикрывая полотенцем груди, они устремлялись смывать клубничную или отбеливающую маску. Бывшую родительскую спальню и бывшую детскую – ее, Жуки, детскую, – занимал подполковник Щукин с женой, тоже – люди достойные, потерявшие двух сыновей в войну, – ах, да что говорить, у каждого свое горе: вот так все сложилось, и никто не виноват. Главное, ни о чем не думать и не заглядывать в приоткрытую дверь комнаты Людмилочки на мамин рояль, на котором восьмилетняя Жука так долго учила «Менуэт» Баха. (Рояль выжил во время блокады и эвакуации Жуки в Пермь только потому, что застрял в дверях комнаты – его не смогли вынести…) Ну и что, что Людмилочка ни на чем не играет, а вернуть рояль решительно отказалась. Ее можно понять: мало ли кто вот так нагрянет да станет на привычную твою мебель права предъявлять. Главное: соседи у Жуки тихие, непьющие (вон тетя Ксана все разбиралась со своими алкашами за стенкой, что заварку у нее воровали, а как пришла однажды в милицию по делам прописки да увидала там на стенде «Их разыскивает милиция» фото своего соседа, так вопрос о заварке разом и отпал). Давным-давно Жука была замужем за неким геологом, который слишком часто и слишком надолго уезжал, и за время трехлетнего брака отсутствовал дома в целом месяцев пятнадцать – возможно, потому ей как-то не пришлось родить ребенка. А возможно, судьба, что зорко приглядывает за всеми нами, приметила ее, Жуки, абсолютную, исчерпывающую любовь к себе, и разрешение на ребеночка не выдала.
Ко времени получения эпохального письма от дяди Сёмы Жука преподавала в университете испанскую литературу, была обеспечена, независима, любила вмиг сорваться с места и вдруг оказаться в каком-нибудь поезде; частенько наведывалась в Москву – по театрам прошвырнуться, навестить испанских друзей; там, в Испанском культурном центре на улице Жданова, всегда было накурено и шумно, пахло хорошим кофе, орал телевизор, за столиками сидели пожилые испанцы в своих беретах, которые
пили вино, смотрели футбол, играли в шахматы и, бурно жестикулируя, обсуждали тех, кто уже вернулся домой… Аза стойкой бара с отличной машиной для кофе всегда царил неизменный администратор, весельчак Альваро Сьерра – маленький, рыжий, по кличке почему-то «Агент», он замечательно пел две песни: «Армия Эбро», и «Гвоздики» – чистым и робким, замирающим на высотах голосом. Молодость, что уж там говорить, пролетела, однако романтический тонус отнюдь не унесла с собой. Жука была бодра, по утрам совершала еще некоторые балетные па у раскрытого окна – например, с легкостью держала арабеск или, как в народе это называют – «ласточку». Одним словом, в расцвете своих зрелых спокойных лет Жука жила интересной и насыщенной жизнью, ни в каких провинциальных родственниках не нуждаясь. Однако… ее как-то тронуло, что неизвестный юноша носит полное имя ее отца. Даже странно представить, что на свете кто-то еще может называться Захаром Мироновичем Кордовиным… (тогда она еще и вообразить была не в состоянии, до какого болезненного оцепенения этот юноша похож на папу!). Одним словом, письмо угодило Жуке под настроение в нужную минуту: она как раз вернулась из Кисловодска, где провела три чудесных, никого не обязывающих недели с одним председателем райпотребсоюза Махачкалинского района («скажем так, Фанни Захаровна: люди приходят, того-сего им надо, можно ли тот- другой эшелон списать, так? Деньги у нас не считают. Деньги кладут на весы».). Она подумала – ну, в самом деле, что это я? Какие счеты, все мертвы, жизнь продолжается… Села и написала, что принять племянника она не против.
Пусть приезжает и остановится у нее. Само собой, на время. Само собой, он остался у нее навсегда. И дело не в той оторопи, которая буквально парализовала ее, когда, открыв на звонок дверь, она увидела на пороге обаятельного черноволосого крепыша с беспощадными серыми глазами; дело в его мягкой безоговорочной воле, которой – точно как у папы – подчинялись все, кто попадал в сферу его взгляда, улыбки, брошенного вскользь замечания или шутки. И все годы учебы он проспал на полу, на красном надувном матрасе, купленном в спортивном отделе Винницкого универмага. («Зюня, ты не должен быть для тети обузой. Ты должен быть скромный самостоятельный парень. Развернул – надул – лег – уснул.
Проснулся – сдул – сложил – ушел на экзамен».) Ах, красный матрас, красное плавучее средство – как же он оказался крепок, надежен и упруг! Как часто он выдерживал двоих – особенно в те недели, когда тетя уезжала в свои Гагры – Сочи – Кисловодск (взяв с него честное-благородное слово не паскудить, то есть, не осквернять ее благородного ложа. Могла и не волноваться: более неудобного снаряда для упражнений в любви вообразить было немыслимо). Тогда бывший кабинет деда словно приосанивался, стряхивал с себя унылые будни, жадно вслушиваясь в молодой смех, стоны и шепот, – возможно, вспоминал своего давнего хозяина.
Какие заплывы совершались тогда на красном надувном галеоне, какие соревнования – кто дольше, кто дальше, кто выше… Неутомимо: и кролем, и брассом, и на спине… или как капитан, вглядываясь в даль, в окна и чердаки дома напротив, поверх двух шелковистых, пушком покрытых волн, то утихающих в истомном штиле, то поднимающих капитана ввысь, на гребень вздыбленного вала спины, с пенной гривой самых разных – рыжих, каштановых, русых, пепельных кудрей, – в ожидании последнего ликующего вопля: «Земля! Земля-а-а-а!!!»… Глава седьмая 1 Смоляные кудри его внезапно обретенной тетки ничуть от возраста не потускнели. Это поразительно, но ни одного седого волоса в кудрях не завелось. – Фамильный устойчивый пигмент, – важно объяснила она племяннику, показательно вытягивая двумя пальцами прядь над своей макушкой. – Ты тоже никогда не поседеешь. – Мерси, – отвечал юный паскудник. Он очень скоро понял, что тетка – тоже немного эвербутл: взбалмошная, обидчивая, как ребенок, и очень родная.
В первое же утро за завтраком она объявила ему, что он – неотесанный провинциал, и что ему следует избавляться от украинского «хэканья» и учить испанский. – Испанский?! – сощурился он. – Это еще за каким чертом? – Семейная традиция. – Она подняла учительский палец. – Твой дед свободно говорил и писал на испанском. – На здоровье, – отозвался неучтивый внук своего деда. – Estupido! – крикнула она так, что изо рта на стол вылетел кусок булки, который она успела откусить.
Подобрав кусок со скатерти и отправив обратно в рот, пояснила уже спокойней: – Что означает: болван! Eres un estupido cateto! Ты – провинциальный болван! – А как по-испански: «ощипанная кура»? – с любопытством осведомился племянник.
Тетка задумалась… – На испанском нет разницы между «курой» и «курицей». Хм… – она с интересом взглянула на юношу. – А в самом деле: в литературном испанском «курицы» почему-то вообще почти не упоминаются, больше петухи и цыплята.
Понятие «ощипать» передается словом «обобрать». Если же ты имел в виду презрительный оттенок по отношению кженщине, то… лучше, пожалуй, сказать: пахаррака. – Пахаррака? – весело переспросил он. – Отличный язык.
«« ||
»» [115 из
206]