Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Начинаем учить испанский. Будешь у меня Пахарракой. Она отложила вилку и сказала: – Ты вылетишь отсюда в два счета, сегодня же! – и вслед за этим заявлением сразу: – И будешь называть меня Фанни Захаровна! На «вы»! Понял?! – А как тебя называл этот… ну, мой дед? – невозмутимо осведомился наглец. Тетка затуманилась и пробормотала: – Папа?.. – вдруг растерянно подумав, что за много лет второй раз вслух произносит это слово. И все из-за этого мальчишки. – Папа называл меня… Жука.
Племянник поднялся из-за стола, обошел его, встал у тетки за спиною, так что оба они отразились в высоком зеркале напротив, обнял ее плечи и сказал: – Смотри, Жука: Семейный снимок. И так поразительно был на папу похож, что Фанни Захаровна неожиданно для самой себя бурно разрыдалась. * * * В быту его тетка была на редкость непритязательна. Спала, например, на старом отцовском диване, в деревянную спинку которого бьи вделан допотопный купеческий ящичек с двумя полками и стеклянной дверцей. Захар, который все вокруг подмечал и которому вечно до всего было дело, поинтересовался: для чего шкафчик: для выпивки? ддярумок? для слоников? почему ничего не стоит? Жука немедленно огрызнулась, чтоб не лез не в свое дело. Он улыбнулся.
Почему-то буквально в первые же дни дело обернулось так, что эта комната без этого стервеца уже казалась необитаемой – он на редкость уютно и ловко в ней расположился, и осмотрев и ощупав все стоящие и лежащие предметы, уверенно брал, что ему хотелось, ласково тетке улыбаясь, если та его одергивала. – А что там, на антресолях? – в первый же день поинтересовался племянник. И Жука, ровно так же, как в сорок пятом – тете Ксане,
пояснила, что – ничего, барахло ненужное. – А посмотреть? – Да кто полезет, высота метров пять. – А лестница? – Лестницу сожгли в начале блокады. – И шо, больше не купили никогда? – Отстань от меня, липучка, надоел, вылетишь отсюда немедленно!!! Он приволок лестницу минут через пятнадцать.
Все очень просто, Жука: выпросил на складе гастронома за углом, оставил им три рубля и паспорт в залог. Мгновенно по лестнице взобрался наверх, и понеслись оттуда удивленные ахи: ах, черт, здесь холсты на подрамниках! ах, чи-и- и-стые! ах, откуда?! И весь день, раздевшись по пояс, перебирал там что-то, снимал, вытирал пыль, осматривал, аккуратно перевязывал, перепаковывал, опять поднимал наверх… К вечеру Жука поняла, что бездельник и наглец способен к многочасовому сосредоточению и упорной работе. Сюрприз! Нет, не сюрприз, подумалось сразу, не сюрприз, а – папа… Вечером он окончательно спустился с лестницы, заявил, что холсты так и будут пока лежать именно там в полном порядке, на всякий случай… Был молчалив, видимо, сильно удивлен, что тот… его тезка… отец Жуки, словом… тоже был снедаем художнической страстью… И с этого дня в разговорах стал называть того не иначе, как дедом… * * * Андрюшу он вызвал в Питер через неделю, и все время приемных экзаменов в девятый класс СХШ тот тоже прожил у неожиданной и смешной тетки Захара, ежеутренне совершающей у окна какие-то балетные па. Спали валетом все на том же надувном красном матрасе, отгороженные от тетки шелково-бамбуково-рассветной китайской ширмой, купленной по этому случаю в антикварной лавке у Юрия Марковича. Экзамены оба одолели с успехом и – отметим – совершенно самостоятельно: письмо дяди Сёмы с обращением «Дорогой клиент!» в день художественного просмотра со страшным гоготом пустили по ветру снежным вихрем с Литейного моста.
В то время СХШ имени художника Иогансона, детище и юный подлесок института имени Репина (в народе – академии художеств), уже покинула стены самой академии и перебралась на Васильевский остров, в особняк на улице Детская, 17-а. Там бьио менее торжественно, менее ободрано, более привольно и уютно.
Поблизости находились ДК имени Горького, приличные, но по бедности недостижимые для ребят забегаловки «Русский музей» и «Эрмитаж», а также анонимное кафе, имя которого ничего не значило, потому, что ученики и педагоги СХШ именовали его просто – «гадюшник». Специальные предметы в школе повторяли структуру обучения в академии: рисунок, живопись, скульптура, композиция, история искусств. И столь же консервативным бьио преподавание: в основном их учили копировать. Самым свободомыслящим был косноязычный лохматый Павел Ильич Махонько.
На уроках он безумно страдал – то ли с похмелья, то ли по идеологическим причинам.
Подходил к ученику со спины, с отвращением смотрел на рисунок, держа в руках большую чешскую резинку. Затем резким движением бедра подвигал, как сбрасывал, ученика со стула, и размашистыми линиями остервенело весь рисунок стирал.
Поднимал глаза и страдальчески произносил: – Лехше, лехше! Мяхше, мяхше! Хто есть бох? Бох естьХольбейн… В этом заключалось все преподавание.
«« ||
»» [116 из
206]