Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
– Вы Пасху празднуете? – спросила однажды Людка. Андрюша с Захаром переглянулись и почти одновременно уточнили: – Которую? Она рассмеялась и сказала: – А неважно. Мы, книжники-либералы, празднуем всё… Милости просим, у нас сегодня главная закуска: новый знакомый, коллекционер, страшно занятный.
Всех знает, дружит с великими и всех их лечит. – Психиатр? – спросил Захар. Людка ухмыльнулась и сказала: – Нет-с! Сексопатолог.
Коллекционер-сексопатолог даже сидя возвышался надо всеми. А уж когда поднялся – выйти на балкон покурить, – гости, задрав головы, проводили его сутулые плечи в элегантном замшевом пиджаке восхищенными взглядами. Хозяин дома, пузатый коротконогий мужичок Менчин, даже крякнул вслед: – Ну вы и громила, извините, Аркадий Викторович… Как это вас пациенты не боятся? На вас глянешь, вмиг импотентом станешь.
Чуть-чуть портила импозантную внешность странно торчащая, будто вычесанная вперед, русая борода в форме лопатки, она выглядела наскоро приделанной, как у актера-любителя перед выходом на сцену. Захар с Андрюшей припозднились. От закусок все уже перешли к горячему, и разговор шел многослойный, бурный, веселый, с какой-то явно иносказательной, затемненно-игривой струей. Минуты через две стало ясно, что гость солирует, не нажимая, в самую точку вставляя остроумные замечания. Темы крутились, в основном, вокруг его экзотической профессии. Судя по называемым именам – Леонардо… Чайковский… Пруст… Оскар Уайльд – ясно было, с чего начался этот изысканный разговор, который прервал хозяин дома. Степан Ильич аккуратно снял с воротника салфетку, не торопясь, вытер усы и губы… отложил ее в сторону мягким движением, и с кротким вздохом проговорил: – Понимаю, все понимаю: альтернативные устремления плоти, древние пастушьи традиции великих греков, туманные восторги однополого влечения… Одного не смогу понять никогда: как можно променять сладостный сосуд любви на чью-то грязную жопу. Людка, шмыгая вокруг стола, наполнила две тарелки всеми закусками сразу, поставила перед ребятами, и те сосредоточенно принялись наворачивать, усиленными темпами продвигаясь к горячему. Тут ничего нельзя было пропустить – Ирина Игнатьевна готовила фантастически – и взять, к примеру, соленый груздь, не подцепив заодно фарфоровым ковшиком маринованных опят, – был грех непростительный.
К тому же, обоих не очень интересовала всегда модная тема гомосексуализма, как и вообще любая патология.
К десерту у Минчиных, помимо Ирининых пирогов с ревенем и черникой, всегда подавали фирменные пирожные из «Норда»: желтоватый хрустящий конус, заполненный неуправляемым, с обоих концов выползающим, сливочным кремом, «картошку», фруктовые корзинки, и главное, «пти фюр» – крошечные шоколадные кирпичики. Людка называла их «птифюрчиками» и всегда пододвигала блюдо к Андрюше – в память о первом визите, когда, отчаянный сладкоежка, он в одиночку умял чуть не всю коробку, не поднимая глаз на гостей. Те косились, но – люди интеллигентные – молчали.
Понимали: мальчик из провинции. А коллекционер-сексопатолог от пикантных тем перешел к давней выставке Альтмана, в начале семидесятых. Интересно, шепнул Андрюша, он и Альтмана лечил? – …эта выставка стала возможной только по одной причине, – заметил Степан Ильич, – Альтман Ленина рисовал, то есть был неприкосновенен.
Пускали «паровозом» с десяток лукичей, а там уж можно было и на кое-что другое поглядеть… – Совершенно верно, – подхватил коллекционер. – Тем не менее, выставку час не открывали, собралась толпа, кто-то выкрикнул: «Абстракционизм в России умер!» – и сразу из толпы в ответ: «Не умер, а убит!». А поверх толпы грозное: «Я знаю, кто это сказал!»… Да, это были времена, доложу вам. У Альтмана я потом подписал каталог выставки. Сам он бьи смешным и трогательным: такая маленькая обезьянка в коричневом костюме, с платочком на шее, весь не отсюда… У коллекционера был необыкновенного тембра голос – одновременно мягкий и властный, негромкий, но слышный поверх любого разговора. Убедительнейший голос. Людка шепнула Захару, что Босота – оказывается, у этого великана была такая вот смешная бродяжья фамилия, – купил у папы сразу несколько офортов. И этот вечер, он, конечно, как бы и Пасха, но и обмывка.
Вон, видишь, как папаня доволен, даже клюкнул поболе, чем врач разрешил. – Эй, па-апа! – и пальцем погрозила отцу с другого конца стола, делая страшные глаза… …Уже заполночь Захар с Андрюшей вышли от Минчиных, и выяснилось, что к вечеру страшно похолодало; они шли по колено в свистящей и треплющей брюки поземке, а когда добрели до моста, оказалось, что тот развели. – Куда деваться? – морщась от колючего ветра, спросил Андрюша. – А пошли в собор! Там сейчас тепло, надышали.
Вот Бабаня была бы довольна! Пошли, я свечку за нее поставлю… И всю Пасхальную ночь они простояли на ногах меж старух, то и дело задирая головы на знаменитый купол Троицкого собора, со строгими статуями святых работы Шубина.
«« ||
»» [121 из
206]