Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Видали, глазки-то оценивающие? – Как?! – пораженно воскликнул Захар, и его всего передернуло. – Она?! Эта… старая жаба?! – Ну-ну.. – Босота успокаивающе поднял ладонь, словно придерживая Захара в кресле. – На нее, скажу вам по секрету, очень даже находятся охотники… – Но ведь это… – тот не мог подобрать слов, и мысленно метался, не зная, как объяснить Аркадию Викторовичу, как передать… и вдруг выпалил: – Это беззаконные! Босота усмехнулся и серьезно проговорил: – Захар, в сексе все, что происходит между партнерами, – все законно. Говорю это вам как врач… Впрочем, что ж вы так раскочегарились, друг мой? В этом деликатном деле хозяин – барин.
Никто вас насильно тягать не станет… Захар почему-то в этот вечер ушел от Босоты гораздо раньше, и не то, чтобы разозленный, но огорченный. Тем огорчался, что не смог объяснить, и чувствовал, что объяснения его канут в пустоту.
В тот вечер, выпуская Захара в парадное, снимая множество цепей и отодвигая задвижки, коллекционер как бы между прочим заметил: – Все забываю вам сказать, Захар: отчего вы бороды не запустите? Захар обернулся и недоуменно пробормотал: – Зачем? Босота задумчиво оглядел его, будто решая что-то кардинальное о внешности молодого человека. – Ну, да, – наконец проговорил он. – Вам это совершенно не нужно, при вашем-то чеканном подбородке. А я вот без бороды – людей бы пугал. Захар приостановился и с любопытством спросил: – Почему? – У меня, – улыбаясь, заметил коллекционер, – подбородок до того уродливый, что все мое детство и отрочество прошли под знаком ожидания волосяного покрова.
Вот, – и он раздвинул волосы торчащей лопатой бороды, и Захар увидел раздвоенную, как копыто, мощную кость подбородка. * * * Они были знакомы уже с полгода, когда Захар затащил, наконец, Аркадия Викторовича к Жуке на чай, и та была совершенно очарована: разрумянилась, разговорилась, горячо что-то племяннику доказывала и даже заключила на что-то залихватское пари; и вместе с Аркадием Викторовичем, которого – теперь было ясно – Жука взяла себе в вечные союзники, они оба Захара в чем- то убеждали. Словом, получился настоящий семейный вечер. – Он такой упрямый! – восклицала Жука, чуть ли не кокетливо. – И ухватки такие винницкие, бандитские.
Представляете, узнал, что в комнате соседки стоит наш семейный рояль, зашел и спокойно его вывел… – Как это – вывел? – удивился Босота, оглядывая хоть и кабинетный, но немалых размеров рояль у высокого окна. – А вот, как упрямого ишака.
Навалился и толкал. И главное – как, как?! Ведь его потому и оставили в комнате, что в дверях застрял! – Двери снимаются с петель в одну минуту, – заметил племянник. – И рояль выплывает из чужой гавани, под парусами… – Людмилочка кричала! – сияя, продолжала счастливая Жука, – как зарезанная, кричала, а он сказал ей, что просто убьет ее, и все.
Прихожу вечером домой, а у меня стоит мой дорогой, мой любимый рояль! Боже, я чуть с ума не сошла: как будто сейчас дверь отворится, и мама войдет и скажет: «считай, вслух считай, детка! левая очень неровная». – И соседка не жаловалась в милицию? – Нет, – спокойно отозвался Захар. – Она мне поверила, что убью. Я очень убедительно пообещал. Босота расхохотался и воскликнул: – Да вы – пират, Захар! И правильно, так и надо! И все покачивал головой, с удовольствием повторяя: – Пират! Настоящий пират! Глава восьмая 1 Хм, пират… Что это ему в голову взбрело, да еще во сне? Смешное что-то снилось, и грустное, связанное с… дядькой. Да: вроде умирает дядя Сёма, и эти желтоватые длинные космы на подушке, как высохшие водоросли, – почему-то он не давал их стричь, – выглядят ужасно. Руки-плети, со вздутыми венами, серыми и твердыми, будто в них не кровь, а цемент. – Зюня… – вроде бы говорит он с трудом, с закрытыми глазами, – ребенок должен трудиться неважно что… а не вот это вот, как дед твоего деда, пройдоха и бандит. И кличка у него была «Испанец», ну куда это годится, Зюня… Старый человек ходит с кличкой, как пират? Куда это годится? И что он оставил семье, Зюня, а? Вот эту румку, ты видал… – и шарит клешней дядя Сёма вокруг себя (шепот тети Лиды над плечом: смотри, он уже обирает себя, обирает…) и вслепую достает из складок одеяла – …о-о-о, уже понятно что, уже понятно, – Захар подается вперед, чтобы выхватить у того из руки чудом найденный кубок, который, оказывается, вовсе не пропал, а – во сне мгновенно выстраивается причудливая цепочка обнаружения-спасения-и- доставки кубка в Винницу, – а хранился эти годы у дяди! И тут, как всегда, наваливаются смертельные тягость и бред, и тянется рука, преодолевая тугие воздушные препоны… хватает теплый (в одеяле согрет) серебряный кубок и… вот сейчас, сейчас он прочитает наконец танцующие хороводом буквы! И читает: «А у Таньки-то второй муж – еврей!» Он открыл глаза… Полежал, прислушиваясь к звукам ночной иерусалимской улицы. Дальний гортанный хохот загулявшего молодняка… Вот скороговоркой прорычал что-то мотоцикл, шурхнула машина и хлопнула дверца, разбудив до рассвета какую-то беспокойную птаху в ближней листве: сверк, сверк, зью-и-и-ить! Как жаль, что он ничего не понимает в птицах, и как смешно при этом выглядит его пристрастие к изображению белой голубки. Рядом спала Ирина, завернувшись в одеяло.
Ну, куда это годится, усмехаясь, подумал он словами дяди Сёмы, куда это годится: спать рядом с женщиной, не чуя ее тепла.
Припомнил горячее сердцебиение в обеих грудках Пилар и подумал, что на днях вышлет ей денег – теперь уже можно. Да… а второй муж у Таньки и в самом деле был евреем и вывез ее с тетей Лидой (и умирающим дядей Сёмой) в Америку, в Нью- Йорк. Там все они, как водится, преуспели, кроме дяди Сёмы, который умер спустя три недели в Бруклинском госпитале. Бывая в Нью-Йорке, Захар несколько раз навещал тетю Лиду в очень приличном доме для престарелых. Она была еще крепка и неуемна, подводила его к огромному панорамному окну с видом чуть ли не на весь космический Манхеттен, блистающий небесами в зеркальных гранях небоскребов, и говорила: «Ты только глянь, как отстроилась Винница!». Между прочим, ее неплохо подлечили – насчет китайцев, которых среди медперсонала клиники было предостаточно, и на которых тетка не обращала ни малейшего внимания. Он бесшумно поднялся и направился в душ: еще минут десять, ну, двадцать… рассвет унесет предутреннюю тоску.
Нет, кофе здесь пить не станем.
«« ||
»» [129 из
206]