Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Не могу оторвать глаз от этого гнутого старика с ящиком: как несет он на плече куб чистого света… и эта черная собака рядом, по контрасту… – великолепно! Как, говорите, называется эта картина? «Глейзер»? Это что, фамилия? Стеко-олыцик? Ах, да: искаженное «глас», стекло… Здесь у вас в тенях происходит нечто фантастическое.
Но моя любимица все же вот эта: «Говночист»… – он опять живо срывался со стула, отыскивал за другими картинами свою любимицу и ставил в сторонке… Любовался, замирал… качал головой. – Вот это непостижимо: как, как удалось вам изобразить темный вечер, и в то же время этот теплый роскошный свет сирени, и так светится белое полотенце на голове у этой тетки… – Вот как раз это полотенце моей чокнутой тети Лиды создает иллюзию темного вечера – по контрасту. – Да, но эта унылая кляча – темная на темном… и все-таки картина пронизана дыханием ночных небес, какой-то вот тут блик, и тут – эти алмазные блики на железной кровати у сарая… да это вообще восторг! Захар! Не упрямьтесь! Продайте мне весь цикл.
Нет, я не приму в подарок одну картину. Я хочу иметь всего раннего Кордовина.
Не одну, не две работы – а все целиком.
Поймите, я потом заработаю на вас, я и не скрываю этого; но и вы заработаете… имя! * * * А Сенька Можар шустрил и на антикварном рынке. Раза два приносил Андрюше, репутация которого среди реставраторов росла и росла, и за последние год-два вдруг выросла в имя – Андрей Митянин, – разные разности: то расписанное деревянное яйцо середины прошлого века, с почти смытым красочным слоем; то заскорузлую шкатулку с мутной картинкой на крышке – бросовое барахло, которому Андрюша через неделю возвращал музейный облик; то сильно пострадавший портрет какой-то старушки, мамочки моего соседа, и така-сяка гармонь… Платил, впрочем, исправно. Однажды явился со странным предложением Захару: написать миниатюру – портрет Наполеона. Есть клиент, обожатель корсиканца. Можешь? Да ладно тебе, добродушно отозвался Захар, как-нибудь уж спроворю. – Нет, постой. Мне надо, чтоб ты этот портрет спроворил, а вот Андрюха чтоб его состарил. Идет? – А знаешь, как это называется, а, Можар? – спросил Андрюша из- за своего огромного, сколоченного из досок, самодельного стола в углу мастерской. – А это называется – триста рублей, Андрей Батькович, – мгновенно и бойко парировал Можар. И Андрей с Захаром медленно переглянулись. С миниатюрой пришлось повозиться.
Например, совершенно неясным было – как выглядит орден Почетного легиона.
Через все ту же вездесущую подружку Марго была нащупана девушка, сидящая на коллекциях орденов в фондах Русского музея. Шустрая очкастая мышка без тени ответной улыбки, она смерила Захара внимательным долгим взглядом, и коротко сказала: – Обедать ведешь, испанец, – чем глубоко его поразила: и неожиданно четко обозначенной платой за услугу, и неожиданным прозвищем. – Почему – испанец? – поинтересовался он. – Типаж, – так же коротко ответила она. И повела его показывать ордена, которые на всякий случай он зарисовал все, три дня подряд являлся. А мышка и вправду удовольствовалась обедом, дорогим обедом в ресторане гостиницы «Континенталь», который внимательно и подробно съела своими острыми зубками, почти не отвлекаясь на разговоры. * * * Месяца через два Сенька явился с новым предложением: на сей раз ему нужен был большой портрет Наполеона, все для того же обожателя: императора тот коллекционирует во всех видах и во всех материалах. И портрет нужен прям как настоящий, как при жизни, будто тех времен. И чтоб все пуговицы, слышь, все заклепки на мундире, треуголка, то, се… короче – весь прикид был бы натуральнейшим. – Это работа утомительная, Семен, – заметил Захар, смешивая краски на палитре. – Еще бы, – ухмыльнулся тот. – За утомление и плачу шестьсот. Захар отложил кисть, вытер, не торопясь, руки тряпкой, и спокойно проговорил: – Тысячу, Можар Батькович. Тысячу – ты расслышал? И така-сяка гармонь. …Вот к этому заказу оба они отнеслись с поистине артистическим вдохновением. Среди барахла у Андрюши в кладовке отыскался старый дублировочный холст с какой-то картины. – Рвакля позорная… – задумчиво пробормотал Андрюша, ощупывая ветхое полотно. – Однако не дадим добру пропасть? Они натянули холст на старый подрамник, найденный на богатейшей помойке в одном из соседних дворов, заново проклеили, по совету Захара, не жалея клея. Андрюша потом ругался: переложили клею, это все ты, с твоими идеями: какого хрена лезешь, куда не понимаешь? – он был беспощаден к
ошибкам в своем деле. А клею действительно Захар переложил, из- за чего холст натянулся и звенел, как фарфоровый. – Хрупкий, слишком хрупкий, – с досадой повторял Андрюша. – На выброс! – Погоди, успеем выбросить… И весь тот день кружил вокруг старого, туго натянутого полотна, тасуя разные портреты французского императора… Наконец, выбрал известный портрет Наполеона кисти Жака-Луи Давида, весь день работал над карандашными набросками… Потом взялся за уголь… * * * Недели через две портрет Наполеона уже сох на мольберте: император при орденах и эполетах стоял в характерной позе, правую руку заложив за борт полурасстегнутой куртки, левой опершись на спинку золоченого, обитого красным бархатом кресла в стиле ампир, на котором лежали шпага с перевязью и кодекс Наполеона – свод французских законов, одно из высших достижений императора.
Короткие белые панталоны на пуговицах и белые чулки на слегка отечных ногах императора (следы изнурительной ночной работы, понимаете ли) контрастировали с темным и массивным письменным столом на могучих львиных лапах, а также с высокими напольными часами, показывающими 4.30 утра – Наполеон ночь напролет работал над документами. Свечи почти догорели… взгляд великого человека… впрочем, неважно: портрет напоминал все его портреты разом, в то же время отличаясь от них рядом деталей.
Когда кто-нибудь заходил в мастерскую, портрет отворачивали лицом к стене. – Корсары предвкушали неправедную добычу, – говорил Андрюша, опуская коржик в стакан с горячим чаем. Он пил его часто, и обязательно – кипяток, даже летом стараясь согреться.
«« ||
»» [142 из
206]