Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Чуяли смертельную опасность.
Чиновники из Союза художников, эти советские крысы, так же фантастически чуяли чужое. И дело не в том, что картины Захара выполнены были совсем в иной манере.
Просто из этих полотен изливался иной дух и нрав; изливалась какая-то совсем иная, мощная жизнь света и теней, которую им хотелось немедленно запретить и прихлопнуть. * * * Зато Андрюше повезло: его взяли в реставрационные мастерские Эрмитажа, тут и репутация самого Андрюши, и Варёнов, конечно, помог, – хорошо иметь при себе такого работящего, талантливого и, главное, непьющего мастера, который если что – нездоровье какое утреннее, – подстрахует и вывезет. А Захар все мрачнел, подолгу сидел перед картинами молча, не работая, и за лето ни одной не написал. Тоска была тяжкая, возможно еще и потому, что из Винницы позвонила тетя Лида, трезвая и внятная, сообщила, что у дяди Сёмы – рак легкого, и что Танька собирается в Америку и зовет с собой – там, мол, вылечат его. Захар молча слушал. – Так это, Зюнька, – продолжала тетя Лида. – Я к чему. Дом-то надо продавать. Тоже деньги, не валяются. – Так продавайте, – отозвался он. – Сёма говорит, что хорошо б тебе чего оставить. Ты, мол, кроме него – единственный наследник от Литваков. – Да ладно, – буркнул Захар, – тоже мне, наследство… Мгновенно перед глазами пронеслись высоченный и пятнистый, как удав, ствол платана за окном, их с мамой тахта в комнатке со скошенным потолком, засаленный китель старого Рахмила, далекая, закутанная в платки кружащаяся Сильва: «Там в тени за занавескою…» – и предательским спазмом отбило голос. – Продавайте, продавайте, – сказал он, откашлявшись. – Вот и я говорю, – обрадовалась тетя Лида. – Но ты приедь, а, Зюнька? Ты с дядькой-то прощаться приедешь? Вот опять накатило, навалилось… как запалили они костер, сжигая мамину кровь, как по земле катались, мутузя друг друга… и как его старый дядька ковылял по мосту, пересчитывая палкой жерди чугунной ограды: «Ритка! Ритка! Ритка!». – Приеду, – проговорил он с трудом. – Скоро приеду… 5 К концу августа «Спящая Венера» Рубенса была совершенно готова.
Над восстановлением каждого утраченного фрагмента они с Андрюшей спорили чуть не до драки. – Он – фламандец! Фламандец! – кричал Андрюша, – избегай слишком пастозных красок. И совсем не вводи белил в тенях. Только в светах! Он сам говорил, что белила – яд живописи… Босота едва не ночевал в мастерской у ребят, проникся мастерством Андрюши, а Захару просто мешал работать, дыша в затылок. – Аркадий Викторович! Вы мне свет застите! – Ухожу, ухожу… И возвращался от двери на цыпочках – что было смешно и делало его похожим на крадущуюся гориллу, – взглянуть на нее еще разочек… Однажды, возвращаясь из «Старой книги», что под Аркой Генерального штаба, и по пути заглянув в «Сайгон», Захар увидел
за столиком Босоту и Можара. Они разговаривали оживленно и тихо, торчащая бородка Аркадия Викторовича, сутуло громоздящегося над столиком, едва не касалась потной тонзурки Можара, который почтительно воздевал бровки домиком, при этом явно не соглашаясь – что было видно со стороны, – с коллекционером. Захар немедленно вышел и в течение дня вспоминал этих двоих в «Сайгоне», пытаясь отдать себе отчет – почему его тяготит странная уверенность в каком-то беззаконии этого союза! * * * А в один из воскресных ноябрьских дней Босота утащил Захара к себе на дачу, в Репино. Он лет двадцать снимал недалеко от Дома творчества композиторов одноэтажный деревянный домик с террасой, откуда просматривался берег и силуэт Кронштадта вдали, с громадой собора Святого Николая. Захар любил бывать там зимой, когда пешеходные дорожки вдоль Нижнего Приморского шоссе уже утоптаны, когда по льду залива тянутся цепочки человеческих и чаячьих следов, а кроны высоких прибрежных сосен, вросших в песок, озаряет золотистое холодное солнце. И пахнет морем. Соснами и морем… Там, после долгой прогулки по берегу – мимо ледяных залысин в студеной воде залива, мимо каменной косы, уходящей в море, мимо остатков старых стен из буро-красного гранита, – когда в печке уже картаво потрескивали змеистые огоньки, а каждый глоток армянского коньяка горячо проскальзывал по горлу, мягко согревая желудок, Аркадий Викторович признался Захару – только учтите, мой мальчик, ни одна душа знать этого не должна, – что в Австралии – Вы представляете, где это? Это ж черт знает где! – и смущенно засмеялся… – так вот, в Австралии умер одинокий брат его матери, эмигрировавший туда сразу после революции. Таинственный дядя скончался, отписав дом в Сиднее, ферму где- то в прерии (там есть прерии, вы не в курсе?) и… очень, очень, Захар, немалые деньги именно ему, старшему племяннику. – Что такое наша инюрколлегия, вы догадываетесь, – продолжал Босота. – Я не имею ни малейшего желания отдавать советским разбойникам свое наследство; обдерут меня здесь, как липку. – Но тогда, – спросил Захар, глядя в глаза, что усмехались и ускользали, – тогда, что же делать? Босота улыбнулся и поставил рюмку на низкий столик. – Рвать когти, дорогой мой. За наследством там присматривает солидный адвокат, я распорядился через приятеля в посольстве.
Но пора, пора когти рвать. Осторожно и толково.
Ведь мне все мое хозяйство надо вывозить одним махом.
Всю коллекцию.
Положим, это еще провернуть можно, есть способы, есть люди… Но эти люди – и в министерстве культуры, и на таможне, – требуют весьма значительных денежных затрат. У меня таких денег просто нет. Он опять поклонился обоим рюмкам горлышком бутылки, и на дне каждой янтарным, отраженным от печки огоньком, зажглась лужица коньяка. Захар молчал. Он мгновенно понял, что этот разговор – неизвестно чем и с какого боку – имеет к нему самое прямое отношение. – Мальчик мой, – проговорил мягко Аркадий Викторович. – Только не берите в голову худое. У нас с вами впереди – огромные дела. Я уже представляю, как выужу вас отсюда за ниточку, и даже знаю, за какую ниточку! Но это – потом, и пока – молчок. Есть только одна закавыка: деньги, деньги! Знаю, что вы огорчитесь, но у меня просто нет другого выхода. Я вынужден продать мою красавицу. – Рубенса?! – пораженно воскликнул Захар. Босота молча прикрыл веки. – Поймите, вывозить ее опасно. Если рисунки можно спрятать между листами, то такой большой холст, да еще из тех, что значатся во всех каталогах пропавших картин… – это страшный риск застрять тут навеки, причем не на своей даче, в вашей приятной компании, а на зоне, среди куда менее симпатичной публики. И поскольку Захар продолжал молчать, обескураженно уставившись на озорную пляску огня, он поднялся и стал расхаживать по комнате, продолжая говорить и говорить – убедительным своим, гибким голосом.
Кому же здесь он собрался продать «Венеру»? Иностранцу? Какому-нибудь дипломату, имеющему возможность переправить картину дипломатической почтой? – Ну-у-у, Захар… и не такие люди здесь сейчас имеются. У советских собственная гордость – учили в школе такой стих товарища Маяковского? Например, у Можара есть некий приятель и клиент, за последнее время возбухший на, только не смейтесь, кооперативных туалетах.
«« ||
»» [148 из
206]