Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Вот, новые хозяева уж выкинут. – Неужели так и оставил, ни слова не говоря? – Что-то он говорил… – неохотно сказал дядька. – Что, вроде, это потом его старшей дочке надо передать, когда, мол, вырастет. Да не до того мне было – искать ее из-за всякой ерунды… Еще какой- то конверт оставил, с письмом-адресами, или чего-то там… но ты понимаешь, господи, что скоро началась война, и все кончилось для всех! – он приподнялся на локтях и повторил с неожиданной силой: – Для всех! Их всех убили: Соню с мальчиками, бабушку Рахиль, дядю Петю, Риву, деда Рувима… а ты хочешь, чтоб я заботился о шахерах-махерах этого гопника? Да я вообще о нем забыл. – Зюнька! – крикнула со второго этажа тетя Лида. – Я тебе тут постелила, на твоей тахте. – Ладно, – сказал Захар, поднимаясь. – Если ты не возражаешь, я эту папку заберу.
Все же и я, худо-бедно, к ней отношение имею. – Бери, конечно… – видно было, что дядя Сёма устал и смущен этим разговором.
Когда Захар, достав из рюкзака фонарик, устремился к ступенькам в подвал, перед ним возникла тетя Лида – торжественная в своей миссии сиделки и правильной жены… подошла близко к вибрирующему племяннику, спросила с жадным интересом: – Зюнька! Ты – китаец? Господи, подумал он, дай мне силы не задушить ее… – Да! Китаец!!! – заорал он. – Вот.
Когда нормально говорят, я слышу, – удовлетворенно пробормотала она, удаляясь. Желтый свет фонарика скользил по беленым, с черными языками копоти от давних свечей, стенам подвала.
Все здесь было, как всегда – глубокие черные провалы ниш, в которых давно уже ничего не хранилось, сухой бетонный пол и огромная, давно пустая бочка в углу, накрытая тяжелой серой папкой – той, что они с Танькой подкладывали под себя уже далеким теперь, жарким и страстным летом…
Он поднялся к себе на второй этаж, тщательно запер дверь, вытащил из рюкзака японский нож и, положив папку плашмя на стол, стал осторожно надрезать плотно проклеенные холстом окаменелые от времени створы. – Осторожно… – шептал он себе. – Осторожно… не повреди! Еще утром в поезде ему казалось, что, завладев папкой, он набросится и мигом вспорет все швы, просто взрежет ножом, распахнет ее разом, как насильник, после долгой распаляющей погони… И вот сейчас, надрезав все проклеенные дедом швы, он медлил над ней – …еще миг… еще… о, погоди, – задыхаясь от обморочной сердечной скачки… Впоследствии он не раз будет вспоминать и не раз проживать во сне это мгновение: как зависшая над серой папкой рука потянула и откинула в сторону твердую створу… Как, отодвинув плотный прокладочный лист бумаги, он в тускловатом свете старой настольной лампы увидал вдруг… себя, свой портрет карандашом – за столиком кафе (бутылка, рюмка, странная вилочка с рыбьим хвостом) – с простой и знакомой, округло-отдельной росписью понизу листа: «Picasso», – рядом с памяткой, приписанной другой рукой: «Cafe Les Deux Magots, avril 1936», – будто дед, с которого сделал рисунок знаменитый художник, хотел прежде всего – через десятки лет – познакомиться со своим, неизвестным ему внуком. И как затем, едва дыша, Захар вынимал и раскладывал повсюду – на тахте, на столе и на стульях – все то, что мелким, твердым и стремительным почерком перечислил на сопровождающем листке сам дед, не забыв ни названий, ни техники, ни размеров. И как падало сердце, как взмывало оно при каждом новом открытии: Модильяни, рисунок «Девушка у стола»; Дюфи, три первоклассных акварели – «Фонтан на площади», «В оперном театре», «Верховая прогулка»… Он переворачивал еще один прокладочный лист, и его вначале отбрасывало, затем притягивало к столу: Кончаловский, этюд маслом «Кавказский пейзаж»; Фальк – три холста: «Московская улица», «Бухта в Балаклаве», «Пожарная каланча»… Он вскакивал, бесшумно метался по комнатке, плакал, пристанывал, возвращался к столу, вновь сверялся с дедовым списком: да-да, все на месте! Вот они – Осьмеркин… Машков… Бруни… Два рисунка Митурича… Две композиции Леже… Еще три офорта Пикассо… А вот – Дерен, «Два актера на сцене»… Вламинк, «Деревенский пейзаж»… натюрморт Жоржа Брака… И до утра он перебирал, и без конца вновь перебирал бесценное дедово наследство, трепетал, вскакивал, валился на тахту, вновь метался от стены к стене… и опять возвращался к холстам и рисункам.
Утром все упаковал – точно так, как это сделал бы дед, – спокойной твердой рукой. Ему казалось, что он провел рядом с дедом всю ночь, понимая малейшие движения того, и мысли, и намерения… Где-то внизу на первом этаже угасал воспитавший и бесконечно любящий его человек, который сейчас казался далеким, как само детство.
Вот в этой папке, в этом незаметном спутнике его детства и отрочества странным образом заключалась, хранясь десятилетиями, его настоящая ДНК: его мысль, его страсть, родная кровь и негасимая память – его удел. Они не могли не встретиться. Дед это знал и, думая о смерти, планировал эту встречу. Они были – близнецы, разлученные во времени. И Захар был ему взволнованно и радостно предан. * * * Потом он не раз удивлялся – как смог выдюжить и не спятить, как вообще смог остаться в живых, пережив за одни сутки два величайших потрясения: такой удар счастья, и тот, другой, оглушивший его удар, когда, не дожидаясь трамвая, пружинистый и ошалевший от событий, он – рассказать, скорее рассказать! – взлетел махом на седьмой этаж:, позвонил и, досадуя, что Андрюша где-то шляется, достал ключ… а дверь оказалась открытой, лишь притворенной… Дальнейшее осталось воспроизводить и бесконечно прокручивать бессонными ночами – всю жизнь. Тот миг, когда в приоткрытой двери он заметил опрокинутый мольберт и в клочья изрезанные его, Захара, холсты… когда сам воздух сгустился в дрожащую массу, плотную, как студень, и на полу он увидел обнаженного Андрюшу, который плыл к нему в этой зыблемой толще воздуха; плыл к нему, как во сне, покачиваясь в чьем-то протяжном замирающем крике – большая белая рыбина с коричневыми плавниками… …Продолжая страшно кричать, Захар попятился, валясь по ступеням вниз, поднимаясь и снова валясь, на каждой площадке колотя кулаками, локтями и пятками в двери всех квартир подряд… Часть третья Глава десятая 1 – Ну, топай!
– Куда? Круглоголовый так и стоял – мешковатый силуэт в свете фонаря за окном подъезда, – напряженно и слегка подобострастно подняв руки двумя скобами. Интересно, кого это они прислали – инспектора детских садов? Уж одно то, как талантливо тот вел слежку… – Что значит – куда? На консультацию. Разве ты не собирался меня навестить? – В смысле… идти? – и обреченно мотнул подбородком вверх. Знает, на каком этаже квартира, умница. – Да-да. Только, ради бога, на цыпочках, а то проснется Рышард.
Кордовин нажал кнопку, вспыхнул свет. Оказывается, он белесый блондин, этот удивительный посланник, чуть ли не альбинос.
«« ||
»» [153 из
206]