Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Как все же толково он сделал, подумалось мельком, с самого начала передав дедову коллекцию во временное владение родному Иерусалимскому университету. И сохранна оказалась, и полмира с выставками объездила.
Нет, неглуп ты, Кордовин, Захар Миронович, а пожалуй, даже и очень неглуп. Итак, маленький шустрый латинос… агентство в Нью-Йорке… Из- под земли, значит, вытаскивает. Из-под земли, Люк? Не одеваясь, он вышел на балкон. Окна его гостиной смотрели в заросший мальвой и кипарисами двор, так что никто видеть его не мог. А рассветный ветерок – самое приятное и мимолетное, что есть в Иерусалиме.
Когда бывал дома, он наблюдал с этого балкона восход солнца. Ополоснув небо бледно-марганцевым отсветом, оно уже выпрастывалось из верхушек деревьев, медленно проворачиваясь огненными боками и дельфиньей спиной.
Вот на раскаленную лысину светила надвинулось кинжальное облачко… Получилась тонзура наклюкавшегося монаха. Уже вовсю хлопотали птицы в плюшевом теле огромного кипариса напротив – там обитала целая колония крошечных, как желуди, сизо-зеленых юрких птах. У них были налажены дипломатические отношения с удодами, те прилетали по двое, по трое – послы эмира в полосатых халатах – и, прежде чем нырнуть в одну из плюшевых пещерок, совещались друг с другом, надменно кивая великолепно украшенными головами.
Внизу, в квартире Рашкевичей, хлопнула балконная дверь. Это Рышард вышел покурить, судя по дымку сигареты, повисшему на лохматой ветви ближайшей туи. – Утро доброе, Рышард! – крикнул Кордовин, не сводя глаз с пунцового светила, поднятого на пики туй и кипарисов: кармин, разбеленный краплак и кадмий пурпурный… И – бирюзовая. Можно и зеленую Поля Веронезе… – А, Заки! – охотно откликнулся сосед. – Слышь, Заки, чего это ты вопил ночью? Кордовин перегнулся и глянул вниз. Облокотившись на перила своего балкона, непринужденно стоял польская девочка Рышард – голый, с бронзовыми желваками старых, но крепких мышц. Даже бронзовая лысина этого бывшего десантника, окруженная колючей седой изгородью, казалась задубелой мышцей. – Зуб болел, – отозвался Кордовин… Поначалу его раздражала эта местная манера привольно раскинуться там, где и в каком виде застанет тебя жара и хотенье, – все эти шлепанцы на босу ногу в приемной мэра Иерусалима, шорты и майки поголовно на всей очереди к окошку банковского кассира; раздражала привычка здешних мужчин носить брюки, вывалив животы и ягодицы на свободно обдуваемый простор. Особенно гневно он фыркал, когда издали замечал на шоссе, рядом с торопливо припаркованным на обочине автомобилем, спину очередного «невтерпежа», пускающего долгую блаженную струю в рыжий кювет. Словом, очень сердился и презирал, пока однажды, возвращаясь из Тель-Авива после приема в Российском посольстве (концерт, банкет и добрый литр выпитого), – не обнаружил себя на обочине возле автомобиля, с мучительным «нетусилом» во всем, сладостно опустошаемом теле. И только вспыхивающие фары на шоссе озаряли его спину в безукоризненно сидящем на ней смокинге… – Рышард, с кем ты там разговариваешь, голая задница?! – донесся хрипловатый голос Шуламиты. – Со звездой Голливуда! – крикнул дантист. – Слышь, Заки, если не врешь, спускайся – я тебе до работы успею вытащить этот зуб, – зажав сигарету в углу рта, он умудрился одновременно почесать правой рукой седые кустики за ухом, а левой – седой куст внизу живота. – Но я думаю, ты врешь, а? Признайся, у тебя там баба? Красивая? – Что ты несешь, старый бесстыдник! – крикнула Шуламита. – Одень штаны, наконец! И двое голых мужчин – один на втором, другой на третьем этаже, – одновременно расхохотались, и каждый вошел к себе в квартиру. Он надел свежую мятую хлопковую рубашку, из тех, что так удобны в работе, и темные, тоже мятые вельветовые брюки. А вот кофе выпьем там, в мастерской. Заодно и Чико покормим. И надо уже, надо поторопиться: Аркадия Викторовича в стоге сена не спрячешь, товарищ Гнатюк. А вам его искать не стоит.
Ведь вам пока не на что подменить подлинного Рубенса в его коллекции – для чего вы и прислали ко мне семейного придурка, – так что притормозите. И разбираться с Босотой будут не ваши заплечных дел мастера, не ваши ублюдки.
Нет, мы недопустим подобного беззакония.Аркадий Викторович, не волнуйтесь, – вы умрете от руки мстителя, исполняющего закон. А умереть вам уже пришло время: Андрюша заждался… Усевшись в кресло, он снял телефонную трубку и принялся наизусть набирать длинный номер. Мельком глянул на часы, поморщился: эх, рановато. Спит еще мой бугай. Абонент и правда долго не отвечал. Затем, с полминуты в трубке кто-то отхаркивался, отрыкивался, пристанывал… Наконец, хриплый утренний бас рявкнул: – Шо такое?! Кордовин улыбнулся в трубку и нежно проговорил: – Дзюбушка… – Захары-ыч!!! – взревели ему в ответ. И еще минуты две он терпеливо пережидал каскад восторженных приветствий вперемешку с кашлем, ласковым матерком и отрывистыми восклицаниями типа: – А я, ну как чуял, еще вчера Ларке говорю – шо-та Захарыча давно не слухал… Постой, Захарыч, я только хлебну тут из холодильника пивка, а то вчера до ночи с ребятами… – Иди, иди, – сказал Кордовин, – я подожду. Это Дзюба несколько лет подряд мало помалу переправлял из Винницы дедову коллекцию. Холсты, покрытые горячим воском и свернутые в трубы; рисунки, акварели и гравюры, проложенные бумагой и упакованные согласно строжайшей инструкции «Захарыча», перевозили в своих зашорканных баулах спортсмены- боксеры и дзюдоисты, велосипедисты, теннисисты и лыжники, – все, кто ехал на зарубежные соревнования, особенно в Швецию, особенно водным путем. Иногда Захар встречал в порту Стокгольма сразу двоих, уже зная, что «долговязый такой Витек» везет две акварели Дюфи, а «конопата рыжуха, симпатычна така дывчина, Оксана» – рисунок Пикассо. Для того, собственно, он и устроился в этот паб, где работало всего три человека: повар, он, Захар, и хозяйка Адель, которая весь вечер несменяемо стояла за стойкой бара, никого никогда не подпуская к кассе.
В обязанности Захара входило подай-принеси самого широкого спектра: он мыл посуду и туалеты, выносил мусор и разнимал драки, обновлял ассортимент порно-журналов, запускал музыкальный автомат, разносил по столикам заказы… И когда в два часа ночи паб закрывался, мыл оставшуюся посуду, протирал столы и барную стойку и уходил, и шел по ночному пустому порту, оглядываясь на теплые огоньки кораблей, скользящие в черной воде… Ох, Дзюбушка… Дзюбушка – это целая жизнь. Зато когда того посадили за «тяжкие телесные» (идиотская драка, этот бугай никогда не мог соразмерить силу своих боксерских кувалд, особенно по пьяной лавочке) – Захар всеми мыслимыми способами пять лет пересылал его жене и дочке деньги на жизнь, иначе бы те не выдюжили. – Ну, как ты, родной? Сейчас можно расслабиться минут на десять: последует торжественное и подробное перечисление всех побед его ребят, молодняка, с таким же подробным пересказом неудач, с восклицаниями и неудержимым хвастовством. Затем надо спросить про «дочу» (самая большая слабость этого динозавра) – та уже поступила в институт, что-то там педагогическое, надо выслушать и проникнуться; про жену Ларису – пенсия не за горами, давление скачет, лечиться ж не у кого… Наконец последний традиционный вопрос: – Как там Андрюша? – Да не беспокойся ты, Захарыч, ты шо, все нормально. Были там на родительский день, все прибрали, буквы я позолотой поновил. Лариска эти посадила, как их… – и оторвавшись от трубки: – Лара- а! Шо мы у Андрюши-то посадили? Как? – и снова в трубку: – О! флоксы и ромашки, говорит.
Короче: полный порядок.
Вот теперь можно и побеседовать. – Дзюбушка, – сказал он, не меняя безмятежной интонации, не напрягая друга. – Есть дело небольшое. Мне нужен ствол.
«« ||
»» [161 из
206]