Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Пожилой отыграл короткое вступление и завел пустяковый разговор с залом, продолжая меланхолично наигрывать арпеджио… Вышел второй гитарист – им оказался тот самый Антонио, что встречал гостей в патио, и минут пять они еще дуэтом перебирали струны – tiento все длилось, видимо, музыканты еще не чувствовали нужной атмосферы в зале… Наконец, вышел первый кантаор – лет шестидесяти, с жестким задубелым лицом.
Начал, как обычно, с вступления – что подготавливает зал, настраивает на песню.
Пустил в воздух несколько протяжных петушиных «ай-ай-ай-ай-и- и-и-йа», пробуя горло перед песней.
Наконец, запел, заголосил душераздирающе открытым голосом… Это было завывание ветра в сьерре.
Время от времени голос достигал накала вопля, как если бы певцу сообщили, что в Севилье только что скончался его брат.
Он то сжимал, то разжимал кулак правой руки, словно медсестра со шприцом наготове велела «подкачать» вену… Долгие протяжные вопли заканчивались на зевке, рот захлопывался, после чего вновь начиналось мучительное карабканье голоса вверх, вверх… Между тем вышел второй кантаор, помоложе, но весь уже оплывший, с жирным индюшачьим профилем, который он демонстрировал в моменты восхождения на невероятные высоты песни, одолеваемые совсем уж пронзительным криком. Он вышел с тростью, которую прислонил к спинке стула, – значит, в программе будет номер, когда одинокий голос сопровождают только ритмичные глухие удары тростью в пол. Следующую песню пели вдвоем, помогая себе разнообразными хлопками ладоней: то жестко отбивая ритм, то мягко пошлепывая и словно отирая руки одну о другую, отсылая замирающий звук в бесконечность… Кордовин сидел, напряженно ожидая, когда закончится эта часть и начнутся танцевальные номера, поэтому прослушал – как называлась следующая песня.
К тому же три престарелых плащеносца за соседним столиком оживленно переговаривались, о чем-то споря, одновременно сдавленным цыканьем призывая друг друга к порядку.
Первый же куплет, спетый «а капелла» в иссохшей тишине зала, сопровождаемый лишь глухими ударами тростью в пол, пригвоздил его к стулу: Cuando llegue mi muerte En mi hombro se posara La blanca paloma, La blanca paloma de Cordoba. Толстяк пел, закатывая глазки под лоб. Щеки, нисходившие в шею, подрагивали, как желе. Рот был мучительно распялен.
Когда придет моя смерть, – пел он, — Ко мне слетит на плечо Белая голубка, Белая голубка Кордовы… Когда придет моя смерть, — – вступил второй, пожилой певец, с более низким шершавым голосом, — Откроются разом все двери, И суровый ангел, Суровый ангел спросит меня:
«Вот пришла твоя смерть, Так где ж твой удел, То богатство, что веками копили Твои непокорные предки?» Неумолимая трость мерно и страшно отсчитывала шаги, или удары колокола в ночи, или то были глухие удары сердца в груди: «Ты растратил его, Остудил их горячую кровь, Погасил их жаркое семя, и ныне Одиноко стоишь в небесных вратах — Лишь голубка на плече у тебя, Белая голубка Кордовы…» Lo has desperdigado, Has apagado su sangre caliente, Has enfriado su semilla ardiente Y ahora estas solo, en las puertas del Cielo, Con una paloma sobre tu hombro, La blanca paloma de Cordoba. Эта странная, ни на что не похожая песня произвела на него такое тягостное впечатление, что минут пять после ее окончания он сидел, опустив голову, не в силах поднять глаз на сцену. Ему даже казалось, что приглушили свет единственного софита, и несколько мгновений он боролся с желанием немедленно покинуть это милое представление. И все же остался: ему зачем-то необходимо было убедиться (и успокоиться), что девушка на фотографии в рекламке в реальности совсем на маму не похожа. Бывают такие фото-обманки, говорил он себе, случайные ракурсы.
«« ||
»» [187 из
206]