Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Нет, какой отец, вы что, забудьте. Я живу с тетей и бабушкой, вообще это неинтересно, переменим тему. Они миновали авенида Сан-Фернандо с двумя тесными рядами апельсиновых деревьев, вышли на пласа де Херонимо Паэс, на которую великолепным барочным фасадом смотрело здание Археологического музея. С правой стороны фасада были возведены леса, портал затянут сеткой. Там и сели в кафе, заказав по бокалу апельсинового сока. Где-то неподалеку громыхал барабан в сопровождении еще каких-то шумовых инструментов. – Ну? – деловито проговорила она, вынимая из волос заколку; тряхнула головой, рассыпая кудри. – Давайте же. Рисуйте меня.
Он улыбнулся, извлек из заднего кармана брюк свой вечный блокнотик и стал рисовать, поминутно вскидывая глаза и встречая ответный мамин взгляд… Но она, видимо, не умела даже минуты посидеть спокойно. – Показать фокус? – спросила она. Быстро разгрызла несколько семечек, выложила их на левое плечо… и тут же две голубки слетелись, сшибаясь и хлопая крыльями, подсуетилась и третья, и мгновенно семечки были склеваны.
После чего улетели все, кроме одной, которая, опоздав к раздаче, продолжала переступать лапками по плечу девушки, обмануто озираясь. – Видите, – сказала та. – Всегда останется такая наивная, что не теряет надежды.
Вроде меня. И проговорила, щурясь в солнечном узоре: – Вообще-то меня зовут Мануэля. – А я – Саккариас, – отозвался он.
Почему-то она пришла в восторг от его имени, даже руками всплеснула. Руки были необыкновенной пластической красоты, загорелые, как лакированные, точеные локти, тонкая белая полоска вкруг левого запястья – видимо, переодеваясь, забыла надеть часы. И он подумал: неужели торопилась? – Мы с вами, – сказала она заговорщицким тоном, – могли бы быть – два рыцаря из домашней сказки. – Из какой сказки? – машинально переспросил он, продолжая рисовать. – Ну-у… такой, моей, домашней. Мне дедушка в детстве рассказывал разные истории, он был потрясающий рассказыватель историй. У меня вообще был уникальный дед, он умер два года назад, я ужасно скучаю. Он был садовым архитектором – знаете, что это такое? Например, сады Алькасара… Все эти величественные аллеи – их ведь тоже сочиняли художники, понимаете? Я в них просто выросла. Так вот, дедушка рассказывал истории – слушаешь, не оторвешься. И всегда разделял: эта – народная, эта – книжная, а эта – домашняя.
Не знаю, почему разделял, разница в том, что в «домашних» всегда действовали два благородных рыцаря: дон Мануэль и дон Саккариас. И начинались они всегда одинаковым зачином: «В старинном прекрасном городе Кордова жили-были два благородных рыцаря: дон Мануэль и дон Саккариас». – Она расхохоталась. – И при всем их благородстве это были изрядные головорезы. – Все рыцари были головорезами, – заметил он. – Этика Средневековья. – Да нет, – возразила она. – Вроде бы наши два братца, они были великодушны и прекрасны… но почему-то их преследовали враги. И они все время скрывались, каждый раз так изобретательно! – дедушка был гениальный выдумщик разных приключений! Помню, в одной истории дон Мануэль и дон Саккариас бежали от какого- то злыдня-епископа черт знает куда, на какие-то далекие острова. И там заделались морскими разбойниками. – О! Недурная карьера. – Да-а, морскими разбойниками. И тут дон Саккариас узнает, что гадина-епископ схватил его возлюбленную и замучил в застенках, вместе с новорожденным сыном… Он поднял голову от рисунка, внимательно посмотрел на девушку. – В каких застенках? – спросил он. – Ну-у… наверное, в застенках инквизиции.
Ведь в нашем Алькасаре чуть не до середины XIX века размещался Трибунал Святой инквизиции. У нас тут неподалеку даже музей есть, можно посетить, но не советую: дыбы, колеса, испанские сапоги, и прочая прелесть – б-р-р-р! Так вот, дон Саккариас, несмотря на то, что братья дали клятву никогда не расставаться во мщении, вернулся один в Кордову, переодетым в сутану монаха, ухитрился пробраться в покои епископа и! – она с торжествующим выражением сжала в кулаке ложечку, на манер кинжала, – и заколол его! Молодец, правда? Так и сидела, продолжая победно сжимать в кулаке ложечку.
Кордовин задумчиво, без улыбки смотрел на нее, пытаясь поймать нечто важное, мелькнувшее сейчас в уме, нечто очень важное… Не связанное с девушкой. Сутана монаха, заколотый епископ… Зачем, вдруг подумал он со странной, неизвестно откуда налетевшей тоской, зачем я отдал его – туда? – Дедушку, между прочим, звали Мануэль, – продолжала она. – Как и меня, и брата. Это родовое имя.
В детстве я спрашивала: – «А куда же делся дон Саккариас?» И дедушка всегда говорил: – «Настанет день, он вернется. Он когда-нибудь явится». Она улыбнулась, чуть наклонившись к нему: – И вот вы явились… – Боюсь, ненадолго, – отозвался он, завершая набросок. – Мне уже сегодня надо уезжать.
Ну, вот, такой эскиз. – Покажите-ка! О, похоже… Вы сделаете с него мой портрет? Большой? Прямо так, с голубкой на плече? А как он будет называться? Он собирался ответить: «Девушка с голубкой», но вдруг вспомнил вчерашнюю песню и сказал: – «La blanka paloma de Cordoba». Где-то за углом громыхал и громыхал барабан, и чьи-то дружные глотки восторженно взрёвывали в такт ударам.
«« ||
»» [192 из
206]