Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
В толпе разлита напряженная тишина… Все чего-то ждут, что-то выглядывают в стремительно темнеющем небе: дождя? самолета? парашютиста? – Мам… – Ритка дергает Нюсю за руку. – Чего люди ждут? – Ша! Первой звезды, доченька.
Но вот староста в слуховом окне голубого домишки значительно крякает, набирает в грудь воздуху, подносит к округленным усам бараний рог… И натужные смешные, неприличные звуки несутся из слухового окна… Девочка хохочет, и напрасно мать пытается пристыдить ее. Заливистый хохот, перекрывая звуки святого шофара, возносится к небу – отнюдь не мольбой о прощении. «Что это значит, когда в рог трубят?» – спрашивал сын. Ритка небрежно махала рукою: «А, их стариковские дела…» Их стариковские дела с удвоенной силой возобновлялись весной, когда таял снег, и грязные льдины, покачиваясь и ныряя, плыли по темному Бугу, и всюду бежала вода… И сильный тревожный запах весны, еще не тронутый запахом обновленной известки, распирал жадные молодые ноздри. Тогда начиналась какая-то горячечная деятельность возле домика- пекарни; подъезжали подводы, груженные мешками с мукой, лошади красили и без того грязный снег янтарными струями, и дюжие грузчики, взвалив мешки на спину, спускались по трем ступеням вниз – скособоченный домик оползал, зарывался в землю. И затем там, в его печеной утробе, целый месяц шла напряженная работа, и дымила труба, и сухой мучнистый дым трепало весенним ветром.
Наконец дядя Сёма брал чистую наволочку и шел покупать вот это, которое и в суп, и в чай, и просто похрустеть… «Вы сколько взяли?» – «А я два кило…» – «Унас она так идет, так идет…» Дядя Сёма приносил в дом мацу в наволочке – припрятав за отвороты пальто. И так же воровато прятал пакет в буфете, на самой верхней полке.
Чего он боялся – фронтовик, кавалер ордена Красной Звезды, а также медалей «За отвагу» и «За взятие Будапешта»? Вот уж не властей. Дядя Сёма смертельно боялся тети Лиды, которая была хорошей бабой, но – так он подозревал – на мацу, это худосочное производное воды и муки, скудный хлеб наш в пустыне, – посматривала косо.
Нет, она не думала, что евреи добавляют в мацу кровь христианских младенцев. Евреи – нет. А вот еврейки… кто их знает, этих жирных курв, на которых, чтоб их разорвало, Сёма посматривает во все глаза и поглаживает их жирные шеи, якобы смахивая с них кисточкой волосы! Вот же не прогнал он Нюську с ее нагуленным дитём.
Не прогнал, и все время подсовывает денег, и Ритку балует, так что уж все соседи1
говорят. И вот чует, чует сердце, что похаживает он к Нюське, прилаживается к ее толстой заднице, щиплет, щиплет ее мяса. Скандалы с тетей Лидой вспыхивали раза два в месяц, когда она чуток выпивала, был такой грех.
Выпивать ей не следовало; она выпивки не держала, квасилась, материлась и становилась нестерпимой.
Кричала на весь дом так, что Нюся запиралась с Риткой наверху в своей комнатке и сидела там, пережидая бурю.
После бури дядя Сёма поднимался наверх, просить Нюсю успокоиться и не брать в голову.
«« ||
»» [79 из
206]