Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Ритка молча поднялась и молча вышла… Нюся догнала ее уже чуть не у вокзала. Она запыхалась, говорила быстро, убежденно: хухэму она уплатила, как полагается, и пусть он будет здоров, но эти его майсы не надо брать к сердцу.
Надо выкинуть из себя ту ошибочную заразу, шоб спокойно и успешно жить дальше. – Что ж ты меня не выкинула, – остановилась Ритка. И Нюсе стоило бы умолкнуть: никогда она не могла определить границу, за которой дочь становилась неуправляемой и даже опасной. И сейчас опять понесла что-то о таком спецьялысте, который не просто, а наркоз обещает, и здоровье сбережет, и свободна будешь, и, наконец, поумнеешь. Так они шли: Ритка быстро, стараясь оторваться от матери. Та – тяжело поспевая за ее молодыми легкими ногами. – Все забудешь, – задыхаясь, сказала Нюся. – Такой спец, такой спец… Дочь остановилась и, глядя прямо в паническую глубину темных материнских глаз, отчеканила с холодным свистящим бешенством: – Засунь своего спеца в свою глупую задницу! * * * То, что он трагически погорячился насчет ноги этой и ноги той, Сёме стало ясно еще когда он с чемоданчиком в руке отворил калитку и ступил во двор своим ортопедическим ботинком. Сердце ощутило безрадостную пустоту дома.
Нет, Лида копалась, как обычно, в своих грядках, безумный капитан Рахмил – китель на голое тело – пристегнув ремень к железной перекладине, равномерно точил опасную бритву на своей кровати возле сарая.
В ногах у него сидела Любка- фашистка, благоговейно следя за скольжением блескучего под солнцем лезвия… Все было как всегда, и все было потеряно: в воздухе, в воздухе он не услышал того сладостного, источаемого только Риткой аромата вспотевшей на солнце юной кожи, тыквенных семечек и еще чего- то неуловимо терпкого, неназываемого, исходящего от ее нагретых полднем смоляных кудрей.
Воздух опустел, вот оно что. Сёма проковылял в дом, умылся, выпил чаю и только потом вышел на террасу, под которой цвели во всю мочь жаркие Лидины георгины и флоксы. – А где… эти? – наконец, мрачно спросил он, неопределенно мотнув головой. Лида разогнулась и беззаботно доложила, что эти ушли, и по слухам сняли где-то на Иерусалимке домик. – Да и ладно, – добавила она, – меньше народу, меньше говна. –
И рукой, испачканной в черной жирной земле, махнула в сторону Рахмила: – Куда б еще этого деть. 4 Иерусалимка так и называлась потому, что прежде была еврейской частью города; тянулась она между теплоэлектростанцией и Южным Бугом, и когда-то была оживленным местом, обиталищем живописной бедноты. Жили здесь сапожники, грузчики, забойщики скота, водопроводчики, ремесленники всех профессий; возникали и вновь исчезали в кутузках спекулянты и воры в законе.
После войны от разбомбленной Иерусалимки остались, по сути, две улицы – Переца и Эделыптейна.
Встречались на них и каменные дома, но неказистые, вроде дома, где жил со своей мягчайшей женой Кларой пьющий и мятежный водопроводчик Шайка Альперович. Дом их, с одного крыла одноэтажный, с другого – двухэтажный так и парил, словно подбитый, на двух разных крыльях, и сходство с подбитым петухом становилось совершенным в дни драк, когда повсюду летал пух от подушек. Могучий бык, Шайка периодически с кем-то дрался, нанося сопернику увечья.
После очередной драки сбегал к родственникам в село, пережидая тревогу, – недели на три, пока его искала милиция. Буйное отчаяние в нем было смешано с внутренней трусостью. Рядом, на улице Эделыптейна, жил тунеядец Вольфсон. Он нигде не работал, вел политические беседы, ругал правительство, знал все обо всех и перепродавал на рынке часики и камешки.
К нему захаживал Исаак – высокий, очень представительный красавец в изумительном костюме-тройке, с мягким, чудесного тембра голосом, глупости какой-то клинической. Своим завораживающим голосом он часами рассказывал, как нужно выбирать на рынке курицу, куда ей дуть, какого вида и цвета должна быть гузка. Уговаривал Вольфсона купить орден – какой-нибудь серьезный, вроде Героя Соцтруда. Говорил – с орденом вам будет, вот увидите, легче жить, хотя тунеядец Вольфсон и так на жизнь не жаловался. И если медленно прогуляться вдоль по улице Переца, а потом завернуть тем же неторопливым ходом на улицу Эделыптейна, пересчитывая окна и рассказывая о тамошних жильцах, об истории каждой семьи, составляющей пестрое народонаселение Иерусалимки, то можно никогда не закончить – подобно Шехерезаде – эту восхитительную прогулку. * * *
«« ||
»» [86 из
206]