Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Пусть уже вернутся, Господи, если ты есть! Увидев покосившийся домик, какие обычно рисовали в детской книжке про рыбака и золотую рыбку – только разбитого корыта у порога не хватало, – дядя Сёма остановился и от оторопи не мог двинуться, не мог заставить себя подойти к двери, обитой пухлым рваным во многих местах дерматином.
Наконец, постучав, толкнул дверь и вошел – через кухню- прихожую – в комнату, неожиданно светлую, наполненную благостно евангельским, охристо-солнечным воздухом… Ритка лежала на тахте, опершись на локоть, и внимательно рассматривала копошащегося у нее под боком новорожденного, который с невероятной для такой букашки энергией молотил ногами воздух, а кулачками работал, как заправский насос. – Ребенка прикрой, застудишь! – надсадно крикнул с порога дядя Сёма, у которого сердце при виде нее ухнуло и застыло: такая она была красивая, Ритка, в этом голубом, в белый горох, халатике, такая сила в ней была сумасшедшая, такая воля, и плевательство на все! Он хотел сказать, что приготовил – сдержанно-достойное, примирительное: мол, вот, родился все же человек, деваться-то некуда; и надо бы уже остепениться, подумать о будущем, вернуться из этой клоаки в нормальный дом, завершить учебу, найти работу.
Ну, и тому подобное, поучительное… Вместо этого проговорил с горечью: – Ну, что? Доигралась? – как будто вся история стала ему известна вот только минуту назад. – Ага! – сияя младенцу, отозвалась она, ловя крошечную пятку в свою ладонь и отпуская, ловя ее, и отпуская, без конца: – Посмотри, дядя: все у нас есть – руки, ноги, и пузень, и спинка, и складочки везде… и глазки серые… и для души все на месте… Воздух этой халупы был уже пропитан ее запахом, к которому примешивалось что-то еще, ужасно волнующее: запах молочного младенца, нежно-голубиный неостывший аромат материнского лона. И застарелая бездетная тоска сжала горло так, что несколько мгновений Сёма слова не мог вымолвить. Боялся он взглянуть на ребенка, подозревая, что сейчас по внешности все поймет, угадает отца, и не будет сил терпеть унижения, и побежит он, пожилой инвалид войны, точить на молодого негодяя кулаки или чего пострашнее… Сделал несколько шагов к тахте, взглянул на дитя и обмер: Перед ним лежал все тот же окаянный Захар, опять Захар и только Захар, словно этот мертвый паскудник – гопник этот! – как-то умудрился сделать ребенка собственной дочери! Ах, ты ж…! О-о- споди ж…! Сёма опустился на краешек тахты, свесил безвольно кисти рук между колен. Смотрел на шустрого мальца искоса, боковым ревнивым зрением. – Ну и… как назвала? – Захаром, как еще, – легко ответила Ритка, продолжая веселую сосредоточенную охоту за брыкливой пяточкой. – Так… – тяжело проговорил он. – А отчество, значит? – Ну и отчество, чего там. Захар Миронович.
Как есть, так и есть. И будто подписывая сей вердикт, мальчишка пустил над собой колесом такую невероятную струю, что на мгновение показалось: она застыла в воздухе золотистой радугой или огромным нимбом, в котором сам он поместился весь, без остатка. Глава пятая 1 …Звонко-витражная радуга увязла одной клоунской штаниной в долине Кедрона, другую штанину перекинула далеко, в Заиорданье. И он, как в детстве, когда думал, что можно вбежать в цветной полосатый столб (и раскраситься: одна щека зеленая, другая малиновая, и руки раскинуть: ладонь желтая, ладонь фиолетовая), – ускорил шаги, оказался на улице Салахад-Дина, пробежав вдоль закрытых еще – раннее утро – арабских лавок, углубился под арочные своды рынка крестоносцев и понял, наконец, куда идет: в лавку Халиля. Он давно обещал Марго привезти какую-нибудь скатерку из дамасского шелка. Миновав справа угол Пестеля и Моховой, он с усилием заставил себя повернуть налево, к улочке, ведущей к Храму Гроба Господня; вот еще поворот, и еще один – налево… Не дать снова затащить себя в сторону их с Андрюшей мастерской, то – другое, другое… Сейчас по курсу корабля – лавка Халиля.
Вот, наконец, и она: стеклянный пол, под которым видны остатки стен византийской церкви, широкий стеклянный прилавок в сумеречной глубине лавки. А где уважаемый Халиль, спрашивает он преподавателя – имя запамятовал – с кафедры монументальной живописи академии художеств, у него была еще такая странная плотоядная привычка облизывать губы… А вот и он, Халиль, кружит вниз по витой железной лесенке со второго этажа: – Адон Заккарийа, рад видеть тебя, надеюсь, ты не спешишь? – и через плечо велит тому, безымянному, вернее, потерявшему имя преподавателю с монументалки… нет, это уже тринадцатилетний внучок Халиля, впрочем, и этот без имени:
– Кофе, кофе… – тебе турки, Заккарийа, или шахбр?[31] – живо! Мальчик исчезает и не появится уже никогда, как и кофе.
Вместо него обнаруживается в глубине под лестницей еще один, прежде незамеченный прилавок, за которым на полках тусклым старым серебром мерцают… – А что, Халиль, ты расширил бизнес? Мне казалось, ты гордился, что занят исключительно шелком. – Э, какой там бизнес! Небольшая личная коллекция, хабиби… Ты погляди, что мне на днях достали: старинная благородная вещь. – И через плечо кивает, и подмигивает, приглашая взглянуть… Взгляд скользит за рукой Халиля на одну из полок, где… ах, плечом закрывает, плечом… – Отойди! – кричит Заккарийа, – отойди! – и с силой отстранив Халиля, – да никакой это, к чертям, не Халиль, а скупщик, гад, Юрий Маркович, сволочь, прочь!!! – тянет руку за своим наследным кубком, за уделом своим: прочесть скорее, прочесть, что же там, на подставке-юбочке выбито?.. А вот оно, вот… – дрожат влажные от волнения руки: «Последний срок сдачи реферата – в начале марта, коллеги!» И словно издеваясь, пляшет гравированный галеон-трехмачтовик на крутой волне, и кубок выпадает из руки – стук! – и прыгает вниз, пересчитывая каждую из стеклянных полок – звяк! звяк! звяк! Он открыл глаза… Легкое колыхание ангельски-белого крыла на широком окне, белые ризы мадонны, палома бланка… О господи, где я? Что это? Звяк… звяк… звяк… звяк… звяк… Он сел на кровати, с силой потер лицо, медленно приходя в себя.
Ну, да: Италия, озеро Тенно, альпийский рай у подножия горы Мисоне. А звяк – это коровий колоколец.
Под него даже уютно спать – нормальному человеку, само собой, а не тебе, известному коллекционеру ночных кошмаров.
В который раз он вспомнил не этот, привычный и призрачный, а настоящий кошмар: то утро, когда Жука обнаружила пропажу. Ее вздувшееся парусом, побелевшее горло и вылезающие из орбит глаза.
«« ||
»» [89 из
206]