Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
На каменных плитах двора срезанной высохшей кожурой какого- то овоща лежала спираль сброшенной змеиной кожи. – Да-да, – сказал Марио, – посматривай под ноги… В этом году они кувыркаются тут повсюду. Уже вернулась из Флоренции Роза, жена Марио – она сейчас, пояснил Марио, каждый день туда ездит: дочь подарила им первого внука, и Роза не надышится на парня. А я все жду – когда ей надоест, и она снова займется своим брошенным мужем. – Ты не понимаешь, – отозвалась жена. Она сидела в пологом полотняном кресле, сцепив руки за затылком, и разглядывала что- то в дальних рядах виноградника на вершине холма; там проходила дорога, от которой волнами катились звуки гудков, дальние голоса и шорох шин. – Этот младенец, возможно, будет твоим первым и последним росточком. Бассо тебе внуков не принесет, – добавила она. Их старший сын Бассо, к которому, собственно, и ехал сейчас в Рим Кордовин, прекрасным дамам предпочитал прекрасных юношей. И эта давным-давно пережитая родителями, подавленная и упрятанная в ночной пожилой шепот драма в голосе матери теплилась едва уловимой грустью. Они сидели втроем в беседке.
Вернее, это был огромный навес: мощные деревянные столбы опор и могучие перекрытия, объятые тесной жилистой хваткой выпущенного на свободу винограда.
Все здесь было сработано даже не на века, а на тысячелетия: камни старого дома диктовали свой временной ритм. И стол под навесом был циклопическим. – Пиры Мельхиора тут впору устраивать, – заметил Кордовин. – Ачто ты думал, вот в сезон, в августе, у нас собираются до пяти семей, все с детьми. Такой ор стоит, не соскучишься. Сейчас здесь только одна молодая пара, американцы. С утра уехали, вернутся поздно – дело молодое, туристы… они, знаешь, сильные и упрямые, как ослы. Марио то и дело отлучался к барбекю: фьерентина – говяжий бифштекс на углях – была его коньком и угощением для особо симпатичных гостей. А пока на решетке, истекая соком, шкворчали огромные ломти пунцового мяса, на столе уже стояли миска с подрумяненной и политой оливковым маслом брускеттой, теплым легким хлебом (хрусткая корочка, нежнейшая белая мякоть внутри); тарелка с паштетом и непременный пинцимонио:
нарезанные брусками морковь, перцы, сельдерей, и соусник к нему, с пряной смесью оливкового масла и виноградного уксуса. И домашнее красное вино, густое и насыщенное, – легко пилось, не тяжеля головы.
По мере того как окрестные холмы погружались в густые, нежно оркестрованные музыкой насекомых сумерки, купол неба вздымался все выше, будто тянулся увидеть бледные островки уходящего света.
Несколько минут небосклон пребывал в пустынном ожидании: забытый небесным осветителем последний театральный софит бездумно освещал покинутый лиловый задник… Впрочем, к тому времени как Марио шлепнул на каждую из тарелок по сочной фьерентине, задник ожил и вспыхнул совсем иным светом – осветитель, видимо, вернулся с обеда и захлопотал, направляя множество разновеликих и разномощных ламп в середину неба, и там заструилась, зашевелилась бойкая звездная жизнь. Марио был агрономом, многолетним советником ООН по агрокультуре, объездил весь мир, и главное, как говорила жена, не допустить его до арахиса. Это было то заветное слово, которое, как в сказке про Искандера с ослиными ушами, нельзя было в присутствии Марио произносить. Его диссертация была посвящена арахису: история возникновения, появления в Европе, способы выращивания, пути использования… Говорил он увлеченно, с точными выразительными жестами, и чувствовалось: дай ему волю, он перескажет всю диссертацию от вступления до сносок и библиографического списка в конце. – Погоди, – вдруг проговорил он, поднимаясь из кресла, – хотел тебе кое-что показать. Ушел в дом и тотчас вернулся с альбомом старых, черно-белых еще, фотографий. Раскрыл его на середине и ткнул в одну пальцем: молодой Марио, элегантный и веселый (как говорил дядя Сёма: заводной), в свободных белых брюках, в бобочке, в светлой, щегольски примятой с боков, шляпе с высокой тульей, – такой европейский, такой итальянистый… – стоит меж двух убогих бараков. – Не узнаешь? – хитро сощурясь, спросил он. – Израиль, Эйлат, 62-й год… Мой первый приезд.
Прибыл я на корабле в Хайфский порт.
Под кошмарным проливным дождем отыскал таможню в бараке, полуразрушенном, как после бомбежки, с проломом в крыше. Сквозь этот пролом лило так, будто на крыше кто-то по цепочке передавал друг другу ведра, и тот, кто стоял у самой дыры, обрушивал внутрь новые и новые потоки воды.
Прямо под дырой – канцелярский стол, за которым сидел молодой белозубый парень, таможеник. Ты не поверишь: в левой руке он держал зонт,
а правой заполнял какие-то бумаги.
«« ||
»» [98 из
206]