Дмитрий Глуховский - Mетро
— Но вообще-то, знаете, немецкий они удачно выбрали. Немецкий язык просто создан для подобных вещей. Я, видите ли, немецкий немного знаю... Вот, смотрите, у меня где-то здесь записано, — и, сбиваясь с шага, он извлёк из внутреннего кармана своей куртки засаленный блокнот. — Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны, вашим замечательным фонарём... Где это было? Ах, вот!
И в жёлтом кружке света Артём увидел прыгающие латинские буквы, аккуратно выведенные на блокнотном листе и даже заботливо окружённые рамкой с трогательными виньеточками.
Du stirbst. Besitz stirbt.
Die Sippen sterben.
Der einzig lebt — wir wissen es
Der Toten Tatenruhm.
Латинские буквы Артём читать тоже мог, сам научился по какому-то учебнику для начальных классов, откопанному в станционной библиотеке. Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот ещё раз. Понять, конечно, он ничего не смог.
— Что это? — спросил он, увлекая вновь за собой Михаила Порфирьевича, торопливо запихивавшего свой блокнот в карман и пытавшегося сдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего-то упёрся и начинал недовольно рычать.
— Это стихотворение, — немного обиженно, как показалось Артёму, ответил тот. — В память о погибших воинах. Я, конечно, в стихах перевести не берусь, но приблизительно так: «Ты умрёшь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Одно лишь будет жить — мы помним Погибших славу боевую» Но как это слабенько всё-таки по-русски звучит, а? А на немецком — просто гремит! Дер тотен татенрум! Просто мороз по коже! М-да...осёкся вдруг он, устыдившись, видимо, своего восхищения.
Некоторое время они шли молча. Артёму казалась глупой и раздражаюшей вся эта ситуация, когда они, наверное, уже последними идут, и неясно, что происходит за их спиной, и тут надо вдруг останавливиться посреди перегона, чтобы прочитать стихотворение. Но против своей воли он всё катал на языке последние строчки, и отчего-то вспомнился ему вдруг Виталик, с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду. Виталик-Заноза, которого застрелили налётчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тот туннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему лет восемнадцать только было, а Артёму тогда только шестнадцать стукнуло. А ведь вечером договаривались к Женьке идти, ему как раз челнок его знакомый дури новой привёз, особенной какой-то. Прямо в голову попали, и посреди лба была только маленькая такая дырочка, чёрная, а сзади пол-затылка снесло. И всё. «Ты умрёшь...» Отчего очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когда сказал Сухой: «А вдруг там нет ничего?» Умрёшь, и никакого продолжения нет. Всё. Ничего не останется. Кто-нибудь потом, конечно, ещё будет помнить, но недолго. «Умрут и близкие твои», или как это там? И его действительно пробрал озноб. Когда Михаил Порфирьевич наконец нарушил молчание, он был этому даже рад.
«« ||
»» [102 из
356]