Дмитрий Глуховский - Mетро
Глаза его остановились на Артёме, но взгляд проходил сквозь него и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымки полупрозрачные величественные силуэты ныне обращённых в пыль зданий, и Артёму показалось, что обернись он сейчас через плечо, и перед ним предстанет та же захватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и он не решился вторгаться в его воспоминания.
— Да, действительно были метрополитены, кроме Московского... Может, где-то ещё и спаслись люди... Но ведь сами подумайте, молодой человек! — Михаил Порфирьевич поднял узловатый подагрический палец кверху, — Сколько всё-таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за столько лет не нашли, если бы было кому искать? Нет, — уронил он голову, — не думаю...
А потом, минут через пять ненарушенного никем молчания, неслышно почти, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к Артёму, вздохнул:
— Боже, какой прекрасный мир мы загубили...
Тяжёлая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканный негромким их разговором, спал теперь, приоткрыв рот и негромко хрипя, изредка только начиная как-то по-собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше ни слова и не проронил, и хотя Артём был уверен, что тот ещё не спит, тревожить его не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.
Он думал, что после всего, что случилось с ним за этот бесконечный день, сон придёт мгновенно, но время тянулось медленно-медленно, матрац, недавно казавшийся мягким, отдавливал теперь бок, и пришлось изрядно покрутиться, пока нашлось наконец удобное положение. А в уши всё стучали и стучали последние, печальные слова старика. Нет. Не думаю. Не вернуть больше сверкающих проспектов, могучих и прекрасных строений, лёгкого освежающего ветерка летним тёплым вечером, шевелящего волосы и ласкающего лицо, не вернуть этого неба, оно больше никогда не будет таким, как рассказывал старик, теперь небо — это кругом сходящийся кверху, опутанный сгнившими проводами, ребристый потолок туннелей, и так будет всегда. А тогда оно было — как он сказал? — лазурным? — чистым? — странное было это небо, совсем как то, что видел Артём тогда, на Ботаническом Саду, и тоже усыпанное звёздами, но не бархатно-синее, а светло-голубое, искрящееся, радостное, и здания были действительно огромными, но они не давили своей массой, нет, светлые, лёгкие, словно сотканные из сладкого здешнего воздуха, они парили, чуть не отрываясь от земли, их контуры размывались в бесконечной вышине, и вокруг было столько людей, Артёму раньше никогда не приходилось видеть так много людей сразу, разве только на Китай-Городе, но здесь их было ещё больше, всё пространство у подножий циклопических зданий, между ними, было занято людьми, они сновали вокруг, и детей было и вправду необычно много, они что-то ели, наверное, это и было мороженое, и Артём даже хотел попросить у одного из них попробовать, сам он никогда не ел настоящего мороженого, и когда был маленький, очень хотелось хоть капельку, но его негде было, конечно, взять, кондитерские фабрики уже давно производили только плесень и крыс, крыс и плесень. А маленькие дети, лизавшие своё лакомство, всё время убегали от него со смехом, ловко изворачиваясь, и ему даже не удалось разглядеть ни одного из них в лицо, и потом Артём уже не знал, что же он на самом деле пытается сделать — откусить мороженого или заглянуть ребёнку в лицо, понять, есть ли оно вообще у этих детей, и ему вдруг стало страшно. Лёгкие очертания зданий начали медленно сгущаться и темнеть, и через какое-то время они уже грозно нависали над ним, а потом стали сдвигаться всё ближе и ближе, а Артём всё продолжал свою погоню за детьми, и ему стало казаться, что смеются дети не звонко и радостно, а зло и предвкушающе, и тогда он собрал все свои силы и схватил всё-таки одного мальчишку за рукав. Тот вырывался и царапался, как дьявол, но зажав ему горло стальным зажимом, Артёму удалось всё-таки заглянуть ему в лицо. Это был Ванечка. Зарычав и оскалив свои зубы, он мотнул шеей и попытался вцепиться Артёму в руку, и тогда Артём в панике отшвырнул его прочь, а тот, вскочив с колен, задрал вдруг голову вверх и протяжно вывел тот самый жуткий вой, от которого Артём бежал с ВДНХ... И дети, беспорядочно носившиеся вокруг него, стали останавливаться и медленно, бочком, не глядя на него, приближаться, а за их спинами возвышались совсем теперь уже чёрные громады зданий, и они словно тоже придвигались ближе... А потом дети, теперь уже заполнявшие всё немногое оставшееся свободное место между гигантскими тушами строений, подхватили Ванечкин вой, наполняя его звериной ненавистью и леденящей тоской, и они наконец стали поворачиваться к Артёму; у них не было лиц, только чёрные кожаные маски с выщербленными ртами и маслянистыми тёмными шарами глаз без белков и зрачков.
И вдруг раздался голос, который Артём никак не мог узнать, он был негромким, и жуткий вой перекрывал его, но голос настойчиво повторял одно и то же, и прислушиваясь, стараясь не обращать внимания на подступающих всё ближе детей, Артём начал наконец разбирать, что это было. «Ты должен идти». А потом ещё раз. И ещё. И Артём узнал голос. Голос Хантера. Дети сделали ещё шаг вперёд.
Он открыл глаза и откинул покрывало. В палатке было совершенно темно и очень душно, голова налилась свинцовой тяжестью, мысли ворочались лениво и грузно, Артём никак не мог прийти в себя, понять, сколько времени он проспал, пора ли вставать и собираться в путь, или можно было просто перевернуться на другой бок и посмотреть что-нибудь повеселей.
И тут полог палатки приподнялся, и в образовавшемся отверстии показалась голова того самого пограничника, что пропускал их на Кузнецкий Мост, Константин... как же было его отчество?
— Михал Порфирич! Михал Порфирич! Вставай скорей! Михал Порфирич! Да что он, помер, что ли? — и, не обращая никакого внимания на испуганно таращегося на него Артёма, он пролез в палатку и принялся трясти спящего старика.
«« ||
»» [108 из
356]