Дмитрий Глуховский - Mетро
Артём поддержал его под руку, пока тот трудно поднимался и взял в руку стариковскую сумку, из-за чего автомат пришлось перевесить за плечо. Старик заковылял вперёд, подошёл к мальчику и ласково стал уговаривать его подняться. Тот обиженно мычал, а когда увидел подошедшего Артёма, злобно зашипел, и слюна опять закапала с его оттопыренной нижней губы.
— Вы понимаете, ведь только что купил лекарство, ведь специально сюда шёл за ним, в такую даль, у нас, знаете, его нельзя достать, никто не привозит, и попросить некого, а у меня как раз заканчивалось, я последнюю таблетку по пути принял, когда нас на Пушкинской пропускать не хотели, знаете, там ведь сейчас фашисты, просто форменное безобразие, подумать только — на Пушкинской — фашисты! Я слышал, даже хотят её переименовать, то ли в Гитлерскую, то ли в Шиллерскую... Хотя, конечно, они о Шиллере ничего не слышали, это уже наши интеллигентские домыслы. И, представляете, нас там не хотели пропускать, эти молодчики со свастиками, начали издеваться над Ванечкой, но что он может им ответить, бедный мальчик, при своём заболевании. Я очень перенервничал, стало плохо с сердцем, и только тогда нас отпустили. О чём это я? Ах да! И, понимаете, ведь специально убрал поглубже, чтобы не нашли, если кто будет обыскивать, ещё вопросы будут задавать, ведь знаете, могут неправильно понять, не все знают, что это за средство... И вдруг эта пальба! Я пробежал, сколько мог, мне ещё Ванечку пришлось тянуть, он увидел петушков на палочке и очень не хотел уходить. И сначала, знаете, несильно так кольнуло, я думал, может отпустит, обойдётся без лекарства — оно ведь сегодня на вес золота, но потом понял, что не получится. И только хотел таблетку достать, как тут меня и скрутило. А Ванечка, он ведь ничего не понимает, я уже давно пытаюсь его научить таблетки мне доставать, если мне плохо, но он никак не может понять, то сам их кушает, а то ни с того ни сего доставать начинает, и мне суёт. Я ему спасибо говорю, улыбаюсь, и он мне улыбается, знаете, радостно так, мычит весело, но вот так чтобы ко времени — пока ни разу ещё не доставал. Не дай Бог, со мной что-нибудь случится, и о нём ведь совершенно некому будет позаботиться, я не представляю, что с ним будет!
Старик всё говорил и говорил, заискивающе заглядывая Артёму в глаза, и тот отчего-то чувствовал себя ужасно неловко. Хотя старичок ковылял изо всех сил, Артёму всё равно казалось, что они продвигаются слишком медленно, и всё меньше и меньше людей нагоняло их сзади. Похоже было, что скоро они окажутся последними. Ванечка косолапо ступал справа от старика, вцепившись ему в руку, и безмятежное выражение лица опять вернулось к нему. Время от времени он вытягивал правую руку вперёд и возбуждённо гугукал, указывая на какой-нибудь предмет, брошенный или оброненный в спешке бежавшими со станции, или просто в темноту, которая теперь сгущалась впереди.
— А вас, я прошу прощения, как зовут, молодой человек? А то как-то знаете, беседуем, а друг другу ещё не представились... Артём? Очень приятно, а я — Михаил Порфирьевич. Порфирьевич, совершенно верно. Отца звали Порфирий, необычное, понимаете, имя, и в советские времена к нему у некоторых организаций даже вопросы возникали, тогда всё больше другие имена были в моде — Владилен, или там Сталина... А вы сами откуда? С ВДНХ? А вот мы с Ванечкой с Баррикадной, я там жил когда-то, — старик стеснительно улыбнулся, — знаете, там такое здание стояло, высотное, прямо рядом с метро... Хотя, вы, наверное, уже и не помните никаких зданий... Сколько вам, прошу прощения, лет? Ну, не важно всё это, конечно. У меня там квартирка была двухкомнатная, довольно высоко, и такой вид открывался на центр чудесный, квартирка небольшая, но очень, знаете, уютная, полы, конечно же, дубовый паркет, как и у всех там, кухонька с газовой плитой, Боже, я вот сейчас думаю — какое удобство — газовая плита! — а тогда всё плевался, электрическую хотел, только накопить никак не мог. Как заходишь — справа на стене репродукция Тинторетто, в хорошей позолоченной раме, такая красота! Постель была настоящая, с подушками, с простынями, всё всегда чистое, большой рабочий стол, с такой лампой на ножке, с пружинками — так ярко светила, а главное — книжные полки, до самого потолка, мне ещё от отца большая библиотека досталась, ну я и сам ещё собирал, и по работе, и интересовался. Ах, да что я вам всё это рассказываю, вам наверное, и неинтересно это, стариковская чепуха... А я вот до сих пор вспоминаю, очень, понимаете, не хватает, особенно стола и книг, а в последнее время всё больше отчего-то по кровати скучаю, здесь-то себя не побалуешь, у нас там такие деревянные койки стоят, знаете, самодельные, а иной раз приходится и прямо на полу, на тряпье каком-нибудь. Но это ничего, главное ведь вот здесь — он указал себе на грудь, главное — то, что происходит внутри, а не снаружи. Главное — внутри оставаться всё тем же, не опуститься, а условия — чёрт с ними, прошу прощения, с условиями! Хотя по кровати вот, отчего-то, знаете, особенно...
Он не замолкал ни на минуту, и Артём всё слушал с вежливым интересом, хотя никак не мог себе представить, что это — жить в высотном здании, и как это, когда вид открывается. Или когда наверх можно за несколько секунд подняться, потому что туда даже не эскалатор везёт, а лифт.
Когда же Михаил Порфирьевич затих ненадолго, чтобы перевести дыхание, он решил воспользоваться этой паузой, чтобы вернуть разговор в нужное русло. Как-никак, а через Пушкинскую (Или уже Гитлерскую?) надо было идти, делать пересадку на Чеховскую, а оттуда уже — к заветному Полису.
— Неужели там настоящие фашисты? — ввернул он.
— Что вы говорите? Фашисты? Ах, да... — сконфуженно вздохнул старик. — Да-да, вы знаете, такие бритоголовые, на рукавах повязки, просто ужасно. Над входом на станцию, и везде по ней такие знаки висят, знаете, раньше обозначали, что перехода здесь нет — такая чёрная фигурка в запрещающем красном круге с перечёркивающей линией. Я думал, это у них ошибка какая-то, уж слишком много везде этих знаков, и имел неосторожность спросить. Оказывается, это их новый символ. Означает, что чёрным вход запрещён, или что сами они запрещены, какая-то глупость, в общем.
Артёма так и передёрнуло при слове «чёрные». Он кинул на Михаила Порфирьевича испуганный взгляд и спросил осторожно:
— Неужели там есть чёрные? Неужели они и туда пробрались? — А в голове лихорадочно крутилась паническая карусель: как же это, он ведь и недели не пробыл в пути, неужели ВДНХ пала, и чёрные уже атакуют Пушкинскую? Неужели его миссия провалена? Он не успел, не справился? Всё было бесполезно? Нет, такого быть не может, обязательно бы шли слухи, пусть искажающие опасность, но ведь какие-то слухи непременно бы были... Неужели? Но ведь это конец всему...
«« ||
»» [100 из
356]