Андрей Гребенщиков - Ниже ада
– Маркус!
Дверь вывалилась сама – потребовалось приложить лишь совсем незначительное усилие. Свобода!
– Маркус! Сууука!!! Будь ты проклят!
«Противопоказаны мне полеты. – Не оборачиваясь и не даже не думая провожать взглядом проваливающийся в тартарары вертолет, Маркус плюхнулся на четвереньки и, шустро перебирая руками и ногами, пополз подальше от гиблого места. – Хватит, налетался! Спасибо, товарищи авиаторы, за все, и счастливого пути».
* * *
– Ты не понимаешь, – повторил Живчик с неожиданной грустью и болью. – Я сегодня впервые в жизни стрелял, нет, не просто стрелял – убил женщину. Не специально, без умысла, но какая теперь, к черту, разница? С тем гадом, что Светика… расстрелял… я теперь на одном уровне – ничем не отличаюсь! Совсем ничем! Да, она была врагом, наверное даже, фанатичкой – ты бы видел ее глаза! – все, что она хотела, – опередить пулю! Представляешь, Ванька? Все, что она желала, о чем мечтала в тот миг, – успеть закрыть собой Вольфа. А когда преградила пулям дорогу, обрадовалась! Правда! Пули ее рвали, а она им радовалась, через ужасную боль радовалась. Эта девушка так и умерла, с улыбкой… я, наверное, никогда не смогу этого забыть, до сих пор в глазах стоит: кровь, адская мука и – торжество! «Успела! Быстрее смерти!» Вот что было на ее лице! Мне самому хотелось сдохнуть, такая тоска охватила – это мой враг, нужно его ненавидеть, но сердце взвыло: «Что же я наделал?!» Иван, не перебивай меня! Если не выговорюсь сейчас, сам себя потом сожру. Послушай, сегодня я взял на душу грех. Да, не специально, да, это был вооруженный противник, уверен, что очень опасный и наверняка пристреливший бы меня первым, представься такая возможность. Только ведь душе не объяснишь, не попросишь у нее снисхождения. Она болит, понимаешь? На ней тяжесть на годы, может, и до самой смерти. А убить ребенка, Ваня, даже вражеского, а? И уже без всяких случайностей! Преднамеренно! Ты сможешь? Ведь мы идем уничтожать не только солдат, а сотни людей – плохих, хороших, злых, добрых… любящих, любимых… чьих то мам, детей, близких. У каждого есть имя, история, мечты, желания, надежды, и мы с тобой закроем глаза всем до единого – не безликой, черной массе, а поименно. То, что ты не увидишь их конца и их лиц, ничего не сможет изменить. Ты станешь палачом. И я тоже.
Живчик выдохся, быстро проговорил рвущиеся из сердца слова и тяжело, не глядя, опустился в кожаное кресло, покрытое многолетней пылью. Отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с Иваном.
Мальгин долго думал, прежде чем ответить. Наконец проговорил очень очень тихо, но убежденно:
– Когда в прицеле ты начинаешь видеть человека, а не врага, ты перестаешь быть солдатом. Но идет война, значит, перестав быть солдатом, ты становишься дезертиром и предателем.
Как же Косте хотелось крикнуть: «Наверное, в том и есть наша беда – мы всегда на войне, воюем с начала времен!», но он придушил крик, поняв, что спорить бесполезно – Иван уже принял решение… Только выдавил еле слышное:
«« ||
»» [324 из
346]