Сергей Малицкий - Вакансия
– Один, да не тот же, – закрыла глаза Лизка. – Хотя дура я была, дура. Тот же и был, и когда миловались с ним, и когда светилась я ему навстречу, как зорька. Только оно ведь как, в гладости и радости можно всю жизнь прожить и не ведать, что за человек рядом, а хлебнешь лиха, тут все и распустится, что было тихо. Сердцевинка то веточки наружу лезет, когда на излом ее берешь. Володька мой видным парнем был. Я то тоже красавицей слыла, а все одно – куда мне было до Марфы? Она и ростом была на голову меня выше, да и вообще… А тут самый красивый парень из пришлых, и у меня. Занозило ее это дело. Вот и увела мужа. Но не наговором. Могла бы, да не стала. Я бы почувствовала. Может, она и не прибила тебя только потому, что ты дался ей? Она злая, но не пустая и не без донышка. Ей изнутри победа нужна, а не снаружи. Так и Володьку моего захомутала. А уж на что он купился: на красоту ее или на бодрость, то уж неважно. Собрал вещички, чего их было то, да и ушел. Впору б было слезы лить, да не до того стало. Завертелась тут жизнь. В пятидесятом появился Простак на своей тарахтелке, из за леса по болотине весь в паутине выехал. А там уж и Марфа еще большую власть взяла, даже что то вроде сельсовета под себя соорудила, да и пришлых сразу много набежало, начали строить что то за речкой, но нас не трогали.
Народ, впрочем, все равно испугался. Затаился. Всем еще памятно было то, что с ними или с родными их случалось. Они ж всю нашу сторонку вроде как заповедной страной числили, а тут опять эти… краснофлагные. Но время прошло, убивать никого не стали, хотя переписали всех, и жить вроде стало повеселее. Начал свежий народец подбираться. Опять же и школа появилась, но Верка моя учиться не пошла, я ее дома и так всему уж научила. Все бегала смотреть на пленных, их много в бараках было. На гармошке научилась играть на губной. Но тогда мы еще с ней поровну огонек делили. А в пятьдесят пятом… в пятьдесят пятом весь огонь на Верку перешел. В тот год немцев расстреляли. И стало плохо. Верка моя заболела. Я полмесяца от нее не отходила, травами да снадобьями отпаивала, вытаскивала ее. Жизнь готова отдать была. А как Вера моя оклемалась, вышла я из избы и очумела. Городишко то, что за речкой поднялся, словно обновку на себя натянул…
– А потом? – спросил Дорожкин.
– А потом суп с котом, – смахнула слезу со щеки Лизка. – Верка пошла в школу, экзамены сдала этим… экстерном. Устроилась в библиотеку при институте. Она умная у меня, бойкая. А в шестьдесят первом все кончилось… И дочка моя пропала.
– Как пропала? – переспросил Дорожкин.
– Так и пропала… – Лицо Лизки снова стало снулым, каким Дорожкин впервые увидел ее еще в метро. – Не пришла вечером домой. Но еще днем у меня сердце оборвалось. Показалось, словно по голове меня ударило. Даже в глазах потемнело. Я так и побежала в институт, а там никого, паника. Все говорят, что случилось что то в лаборатории, что есть жертвы. Я спрашиваю, а где же Вера Уланова, она разве тоже в лаборатории? Нет, говорят, она была здесь, в библиотеке, никуда не выходила. Пробилась я через вахту, поднялась на второй этаж, зашла в библиотеку, а дальше уж и не помню… Только здесь в себя пришла, да и то в полусне все. Сколько лет в полусне. Если бы ты не запел тогда со мной… Мы с Верой так же пели друг с дружкой.
– А дальше? – спросил Дорожкин.
– Что дальше? – не поняла Лизка. – Вот оно дальше. Каждый день, каждая минута. На твоих глазах вершится. Народ то уж привык, а по первости, когда особенно тех, что перегибли, похоронить пытались на курбатовском кладбище, а они из земли лезли, весело было. Жуть как весело. Володька то Шепелев тоже пострадал тогда на испытаниях. Много народу погибло. Считай, что никто и не выжил из ближних. А Володька вовсе пропал, говорили, откуда выбрался потом, никто не знает. Но выбрался, хотя уж лучше бы не выбирался. Испортился он. И был порченый, так и вовсе испортился. Перекидываться он стал.
– В кого? – спросил Дорожкин.
– В зверя, ясно в кого, – прошептала Лизка. – В страшного зверя. В огромного. Но не так, как прочие. Прочие зверем по желанию или по нужде становятся, а Шепелев навсегда зверем стал, человеком становился на время. Редко становился. Когда Марфа его вызволяла. Она его крепко держала, но из зверского облика вызволяла с трудом. Он, конечно, кровушки требовал, но обходился тайным народцем. Всю округу, считай, очистил. Марфа и сына своего понесла, когда муж ее уже зверем был. Так бы все и шло своим чередом, а вот когда ты сына ее убил…
«« ||
»» [346 из
412]