Иван Наумов - Бестиарий
Пока ты кружишься в рулеточном колесе жизни, жужжишь, катишься, подставляешь блестящие стальные бока взглядам извне, красуешься своими безупречными формами, перед тобой открыт весь мир – ну, в разумных пределах весь, от нуля и до тридцати шести, прочее – несбыточные фантазии. Но в какой то момент время начинает замедляться, весь мир вокруг тебя притормаживает, и тебя начинает бросать из стороны в сторону, лупить о борта, переворачивать с ног на голову, скидывать с привычного маршрута – «Тридцать лет! Ах ах!» – и вот ты уже растерял скорость, еле вихляешь по дороге. И рано или поздно бьёшься о выступ – клапс! – и в последнем судорожном прыжке всё ещё пытаешься доказать себе, что выбор есть, что он существует, что за твоим передвижением не следило бы столько алчных взоров, если б можно было заранее предугадать, в какую лунку ведёт тебя неумолимая механика рулеточного колеса. Но фокус в том, что как раз к этому то времени весь якобы твой выбор сводится всего к паре другой лунок. Из которых ты по итогу оказываешься лишь в какой то одной. И почему то это не уютная веранда в Бордо с видом на закат, а потёртое промятое кресло минивэна с немецкими номерами, и за твоей спиной подозрительно крепко спит человек, излучавший энергию и деловитость ещё пять минут назад, а посмотреть на пять минут вперёд не хочется и страшно.
– Что приуныл, дружище? – вполоборота, бульдожий оскал и бульдожий акцент. – Работка, считай, сделана. Осталось съесть вишенку с торта. Ты же поможешь нам закончить эту историю, Огюст?
Минивэн бодро взбирался в долгие подъёмы и весело скатывался по извилистым спускам – автострада давно осталась позади, и на пустынной двухполосной дороге, вьющейся по склонам дряхлых Юрских гор, почти не попадалось машин – ни попутных, ни встречных. Где то по левую руку пряталась за хребтом граница Люксембурга. Неряшливые окраинные посёлки досыпали последний час перед рассветом. Лесопилки, цементные заводики, ремонтные мастерские – всё здесь носило отпечаток заброшенности, ненужности, необязательности.
Огюст то дремал как снулая рыба, то вглядывался в заокон ную муть. Кое где белел снег – длинными полосками вдоль обочин, круглыми пятнами на заледеневших лужах, рассыпанной мукой на пожухшей траве. Везунчик совсем сполз на сиденье, запрокинул голову и резкими всхрапами заглушал шум мотора.
Лека сбавил ход, пригнулся к рулю, включил дальний свет фар. Между двумя ржавыми ельниками нашёлся съезд на грунтовку. Мелькнул жёлтый указатель, но фары засветили его, и Огюст не смог разобрать ни буквы. Минивэн закачало на ухабах, цепкие лапы деревьев заскребли по крыше и стёклам, скидывая иссохшую хвою.
Машина упёрлась в гофрированные ворота, разрывающие бесконечный забор из толстой сетки с колючей проволокой поверху. Сигналить не пришлось – одна створка сразу подалась внутрь. Кто то из темноты махнул рукой.
Минивэн втиснулся в приоткрывшуюся брешь. Фары выхватили большую изрытую траками грузовиков площадку, стенки нескольких сорокафутовых морских контейнеров с выцветшими знаками опасности, остов грейдера. Лека объехал первый контейнер. Взгляду открылась целая улица из таких же железных коробок, уходящая вперёд на несколько сот метров и упирающаяся в отвесную скалу. Железные двери закрыты тяжёлыми скобами, вместо табличек с фамилиями жильцов – ромбики с оскаленными черепами и переплетёнными серпами биологической опасности.
Створки одного контейнера были открыты. Из стального чрева лился белёсый электрический свет.
– Приехали, – удовлетворённо сообщил Пьер.
Вслед за ним Огюст вылез из уютного тепла машины в предутренний холод. Лека забрался на заднее сиденье и склонился над Везунчиком. С далёких холмов донёсся тоскливый собачий вой.
«« ||
»» [65 из
235]