Герман Садулаев - AD
Катаеву понравилась эта воображаемая картинка, и он мысленно сделал стоп-кадр.
Большинство людей в современном обществе глубоко несчастны потому, что принуждены волею обстоятельств и по логике существующей экономической системы заниматься не тем, для чего родились.
Возможно ли было для Павла, чтобы его судьба и карьера сложились совершенно иначе? Мог ли он, отличник и знайка, после школы пойти учиться в какой-нибудь кулинарный техникум или, как это сейчас называется, колледж? Нет, никто бы ему не разрешил. К тому же он и сам ничего не знал о своем истинном призвании до того, как стал жить один. Раньше он не пробовал готовить, если не считать яичницу с колбасой. В родительском доме кухню узурпировала мать. Только она постоянно готовила еду. Этот вечный борщ, кроваво-красный от тертой свеклы. И тираническое «ешь, что дают!». И истерическое «мать готовила, старалась, а он нос воротит!» Павел ненавидел свеклу и все производные от этого кошмарного корнеплода. Павлу казалось, что свекла, подобно мандрагоре, произрастает на местах преступлений, жестоких убийств. Павлу казалось, что в одной из прошлых жизней жена отравила его свеклой. Вероятно, подсыпала цианистый калий в борщ. Или растолкла крысиный яд и заправила отравой свекольный салат. Или это была селедка под шубой, под шубой из тертой свеклы, только это оказалась не селедка, а ядовитая японская рыба фугу, поскольку Павел был тогда японским самураем. Павел верил, что одну из своих прошлых жизней закончил именно так. Поэтому в этой жизни ненавидел свеклу. И женщин. Особенно сочетание свеклы и женщин.
Борщ готовился один раз и на всю неделю. Огромная кастрюля с борщом ставилась в холодильник. Для того чтобы она помещалась в холодильник «Юрюзань», сняли одну из поперечных решетчатых полок. И всю неделю полагалось есть борщ. Который, согласно официальной идеологии, согласно непререкаемой кулинарно-религиозной догме, становился вкуснее и полезнее с каждым днем. Спорить с этим означало впасть в смертный грех, ересь, отколоться от русской традиции, стать ренегатом великой русской идеи. Вчерашний борщ вкуснее свежего – это столп и основа русской мысли, византийства и мессианства русского народа, это прозрение и дар, великий вклад русской культуры в мировую цивилизацию.
Похожее открытие есть, кажется, только уко-рейцев. Они так готовят свое лучшее национальное блюдо: в котел, стоящий посереди площади на солнцепеке, бросают мясо, рыбу, корнеплоды и травы. Все это загнивает пару недель. Процессы брожения превращают содержимое котла в густую и пахучую жижу. Когда вонь из-под чуть приподнятой крышки сшибает в обморок тестового среднестатистического белого туриста, блюдо считается готовым, и все селение устраивает пир. Это называется корейский борщ. Или не борщ. Но вполне могло бы называться и так.
Каждый вечер мать отливала немного борща из большой кастрюли в маленькую, разогревала и подавала на стол. Это был ужин. Одно и то же блюдо каждый день. По утрам разрешалось сделать себе яичницу с колбасой, бутерброды, отварить сосиски. Завтрак всегда становился праздником. На обед полагалось есть тот же борщ. Павел возвращался из школы, когда родителей еще не было дома, поэтому должен был разогревать борщ самостоятельно. Но мальчик предпочитал варить себе суп из пакета – продавались такие пакеты, суп куриный с вермишелью, еще задолго до кубиков Магги. Ужинали вместе, и борща никак не удавалось избежать. Такой ужин Павка с радостью отдал бы злейшему своему врагу. Пусть сдохнет, собака.
Отец ел с мрачной решимостью. Павка ковырялся ложкой в тарелке, вызывая проклятия матери на свою белесую голову. Отец молчал или поддерживал мать.
Иногда, утаив от матери – распорядительницы семейного бюджета – немного денег, создав заначку или, как теперь принято говорить, стабилизационный фонд, отец брал Павку погулять. Подозрительной маме говорилось про кино или футбол. Но шли они не в кинотеатр и не на стадион. Они шли в кафе, в гриль-бар, иногда даже в ресторан. Заказывали солянку, люля-кебаб, котлеты по-киевски, бефстроганов и даже шашлык. И ели, уплетали за обе щеки, и чувствовали, что совершают страшный грех, святотатство, и от того было еще вкуснее, еще радостнее. Запивали нарзаном, холодным и колким от пузырьков газа, и отец говорил: «Вот так надо жить, сынок! Запомни…»
Сам отец никогда не мог жить так, как хотел. И виной были не деньги, которых было вполне достаточно. Покупали и машины, и дачи, и дубленки, и итальянские сапоги, даже японский магнитофон завели. Виной стали женщины. Жена и теща. Которые решали, куда тратить деньги, сколько накопить и как израсходовать, да и вообще: как жить, что есть, о чем говорить.
Ведь можно было и маму взять в ресторан! Так думал Павка, и так они с отцом делали несколько раз. И радость оказывалась отравленной. На протяжении всего пира в заведении общепита приходилось сдерживать эмоции, не выдавать меры своего удовольствия и периодически замечать, что дома, конечно, гораздо вкуснее. Что пампушки бабушки – это почти непревзойденный кулинарный шедевр. Вкуснее лишь жаркое, которое готовит мама на дни рожденья. Да что там, ежедневный мамин борщ куда лучше всех тутошних изысков! И сюда они зашли только для разнообразия. Чтобы сравнить и в очередной раз убедиться. Ну, и так далее.
«« ||
»» [149 из
241]