Патрик Зюскинд - Парфюмер
Гренуй, который не имел никакой чести, не верил в святых, а уж тем более в бедную душу своей матери, поклялся. Он поклялся бы всем. Он принял бы любое условие Бальдини, так как ему необходима была грамота подмастерья — она давала ему возможность незаметно жить, путешествовать без помех и устроиться на работу. Остальное было ему безразлично. Да и что это за условия! Не возвращаться в Париж? Зачем ему Париж! Он знал его наизусть до самого последнего вонючего угла, он повсюду носил его с собой, он владел Парижем уже много лет подряд. Не изготовлять бальдиниевых модных духов? Не передавать формул? Как будто он не может изобрести тысячу других, таких же хороших, еще лучших — стоит лишь захотеть! Но он же вовсе этого не хотел. Он же не собирался конкурировать с Бальдини или с любым другим из буржуазных парфюмеров. Он и не думал делать большие деньги на своем искусстве, он даже не хотел зарабатывать им на жизнь, если сможет жить по-другому. Он хотел выразить вовне свое внутреннее «я», не что иное, как свое внутреннее «я», которое считал более стоящим, чем все, что мог предложить внешний мир. И потому условия Бальдини для Гренуя не значили ничего.
Весной, ранним майским утром, он отправился в путь. Он получил от Бальдини маленький рюкзак, вторую рубашку, пару чулок, большое кольцо колбасы, конскую попону и двадцать пять франков. Это значительно больше, чем положено, сказал Бальдини, поскольку Гренуй приобрел у него глубокое образование, за которое не уплатил ни гроша. Положено давать два франка на дорогу, больше ничего. Но, он Бальдини, не в силах справиться со своей добротой и с той глубокой симпатией, которая за эти годы накопилась в его сердце к славному Жан-Батисту. Он желает ему удачи в его странствиях и еще раз настоятельно призывает не забывать своей клятвы. С этими словами он проводил его до черного входа, где некогда его встретил, и отпустил на все четыре стороны.
Руки он ему не подал, так далеко его симпатия не простиралась. Он ему никогда так и не протянул руки. Он вообще всегда избегал прикасаться к нему, испытывая нечто вроде благоговейного отвращения, словно боялся заразиться, осквернить себя. Он лишь коротко попрощался. А Гренуй кивнул, и отвернулся, и пошел прочь. На улице не было ни души.
22
Бальдини смотрел ему вслед, пока он ковылял вниз по мосту к Острову, маленький, скрюченный, с рюкзаком, похожим на горб; со спины он выглядел как старик. На той стороне реки, у здания Парламента, где переулок делает поворот, Бальдини потерял его из виду и испытал чрезвычайное облегчение.
Этот парень никогда ему не навился, никогда, теперь он мог наконец себе в этом признаться. Все время, пока он терпел его под своей крышей, пока он его грабил, у него было нехорошо на душе. Он чувствовал себя человеком безупречной нравственности, который впервые совершает нечто запретное, играет в какую-то игру недозволенными средствами. Конечно, риск разоблачения был ничтожным, а шансы на успех — огромными, но столь же велика была и нервозность, и муки совести. И в самом деле, в течение всех этих лет не проходило дня, когда бы его не преследовала неприятная мысль, что каким-то образом ему придется расплачиваться за то, что он связался с этим человеком. «Только бы пронесло! — снова и снова боязливо молился он. — Только бы мне удалось воспользоваться успехом этой отчаянной авантюры, не оплачивая ее непомерными процентами с барыша! Только бы удалось! Вообще-то я поступаю дурно, но Господь посмотрит на это сквозь пальцы, конечно, Он так и сделает! В течение всей моей жизни Он достаточно часто испытывал меня, без всякого права, так что будет только справедливо, если на сей раз Он проявит снисходительность. Да и в чем мое преступление, если это вообще преступление? Самое большее — в том, что я несколько нарушил устав цеха , эксплуатируя чудесную одаренность какого-то неуча и выдавая его способности за мои собственные. Самое большое — в том, что я слегка сбился с пути традиционной ремесленной добродетели. Самое большее — в том, что сегодня я совершаю то, что вчера еще проклинал. Разве это преступление? Другие всю жизнь обманывают. А я немного жульничал всего несколько лет. Да и то потому, что подвернулся такой небывалый случай. Может, и случая не было, может, сам Господь послал ко мне в дом этого волшебника, чтобы вознаградить меня за унижения, которые я претерпел от Пелисье и его сообщников. Может, кара Божья ожидает вовсе не меня, а Пелисье! Это весьма и весьма возможно! А чем же еще Господь сумел бы покарать Пелисье, как не моим возвышением? Следовательно, мое счастье есть орудие промысла Божия, и я не только имею право, я обязан его принять как таковое, без стыда и раскаяния...» Так зачастую размышлял Бальдини в прошедшие годы, по утрам, спускаясь по узкой лестнице в лавку, по вечерам, поднимаясь наверх с содержимым кассы и пересчитывая тяжелые золотые и серебряные монеты в своем сундуке, и по ночам, лежа рядом с храпящим скелетом супруги и не будучи в силах уснуть просто от страха за свое счастье.
Но теперь наконец мрачные мысли исчезнут. Жуткий гость ушел и не вернется никогда. А богатство осталось, и будущее было обеспечено. Бальдини положил руку на грудь и под тканью сюртука нащупал на сердце маленькую книжицу. В ней были записаны шестьсот формул — больше, чем когда-либо смогли бы реализовать целые поколения парфюмеров. Если сегодня он потеряет все, то только с помощью этой чудесной книжицы в течение одного года он снова разбогатеет Воистину, можно ли требовать большего!
Утреннее солнце, отражаясь в черепичных крышах домов на противоположной стороне, бросало теплый желтый свет на его лицо. Бальдини все еще смотрел на улицу, ведущую на юг, к дворцу Парламента — как все-таки приятно, что Гренуя и след простыл! — и его переполняло чувство благодарности. Он решил, что сегодня же совершит паломничество на другой берег, в Нотр-Дам бросит золотую монету в церковную кружку, затеплит три свечи и на коленях возблагодарит Господа пославшего ему столько счастья и избавившего от возмездия.
Но потом ему что-то опять глупейшим образом помешало, потому что пополудни, когда он совсем уж собрался идти в церковь, разнесся слух, что англичане объявили войну Франции. Само по себе это не слишком его обеспокоило. Но поскольку как раз на днях он хотел отправить в Лондон партию духов, он отложил посещение храма, вместо этого он пошел в город разузнать новости, а оттуда на свою мануфактуру в Сент-Антуанском предместье, чтобы пока что задержать отправку лондонской партии товара. Ночью в постели перед сном ему пришла в голову гениальная идея: ввиду предстоящих боевых действий в войне за колонии Нового Света ввести в моду духи под названием «Гордость Квебека» с терпким героическим ароматом, успех которых — он ничуть в этом не сомневался — возместит ему убытки от несостоявшейся английской сделки. С такими сладкими мыслями в своей старой глупой голове, которую он с облегчением откинул на подушку, с удовольствием ощущая под ней твердость книжицы с формулами, мэтр Бальдини заснул, чтобы никогда больше не проснуться.
Дело в том, что ночью произошла небольшая катастрофа, каковая спустя приличествующее случаю время дала повод королю издать приказ о постепенном сносе всех домов на всех мостах города Парижа; без видимой причины обвалился мост Менял — с западной стороны между третьей и четвертой опорой. Два дома обрушились в реку так стремительно и внезапно, что никого из обитателей нельзя было спасти. К счастью, погибло всего два человека, а именно Джузеппе Бальдини и его жена Тереза. Прислуга дома не ночевала — кого отпустили, а кто отлучился самовольно. Шенье, который лишь под утро в легком подпитии явился домой — точнее, хотел явиться, потому что дома-то уже не было, — пережил нервный шок. Он тридцать лет подряд лелеял надежду, что Бальдини, не имевший ни детей, ни родственников, составит завещание в его пользу. И вот все исчезло в один миг — все наследство целиком, дом, фирма, сырье, мастерская, сам Бальдини — и даже сао завещание, в котором, вероятно, был пункт о собственности на мануфактуру!
«« ||
»» [43 из
85]